об общении с которыми расскажу Аарону. Да, двадцатилетний молодой человек мог бы, оправдав чьи-то благие надежды, перерасти такие стереотипы мышления и поведения или, по крайней мере, понимать их абсурдность, но, нет, так бывает не со всеми. Я встретил Аарона на вокзале Сен-Лазар, и как только мы сели в такси, я начал рассказывать ему о своих достижениях. У меня был для Аарона и особый сюрприз: Гертруда Стайн пригласила нас обоих на следующий день на ужин. Ужин прошёл прекрасно. Когда мы вышли из её дома, Аарон сказал: «Первое, о чём подумал, когда её увидел: „О Боже, она — еврейка“!»

Мы отправились в Берлин. Аарон снял квартиру в северной части города в районе Штайнплац. Для себя я нашёл комнату в день нашего приезда через агентство. Въехал в квартиру баронессы фон Массенбах. Оказалось, что эта уроженка Англии «топила» за немцев яростнее, чем сами немцы. У меня в комнате был балкон, выходивший на Güntzelstrasse, a до Kurfürstendamm было пятнадцать минут пешком. С архитектурной точки зрения Берлин был сущим кошмаром, но утешало то, что улицы были идеально чистыми и украшены километрами кадок с ухоженной геранью. Утром я завтракал на балконе, мне подавали здоровенную миску со Schlagsahne / взбитыми сливками (можно было съесть с клубникой или вылить в шоколад). Очень может быть, именно из таких трапез берут начало мои проблемы с печенью, давшие о себе знать много лет спустя, но эти завтраки под вешним солнцем на балконе в квартире баронессы были одними из самых запоминающихся моментов пребывания в Берлине.

В 1931 г. в Берлине было много трамваев, но очень мало машин. Солнечный свет не был робким и рассеянным, несмело пробивающимся через облака, как в современных городах, а прямым и настойчивым. Можно было обгореть, сидя на веранде кафе в районе Kurfürstendamm. Жизнь в мегаполисе, где можно постоянно чувствовать свою «связь с природой», стала для меня новым опытом. Немцы были настолько «повёрнуты» на этой «природе», что иногда становилось смешно. Например, в Халензе предлагалось Wellenbad / купание в морском прибое: в одном конце бассейна построили гигантское механическое сооружение, вызывавшее огромные волны, разбивавшиеся о противоположную сторону бассейна. Важно было продемонстрировать окружающим максимальную (в рамках приличий) площадь загара на теле. Бледность означала бедность, нищету районов за Alexanderplatz, и никто не хотел, чтобы про них ему напоминали. Нездоровая интенсивность желания наслаждаться являлась в некотором смысле результатом подавляемой мысли о том, что всего в нескольких километрах отсюда люди банально недоедают.

Год назад во время работы редактором в The Messenger я писал поэту Эдварду Родити[83] с просьбой предоставить материал для публикации. Тот не только прислал мне несколько стихов, но и вступил со мной в переписку, а также порекомендовал нескольких людей, которых я мог бы увидеть в Берлине. В их числе скульптор Рене Синтенис[84], Уилфрид Израэль, владелец крупнейшего в Германии универсама Wertheim's[85], a также два английских писателя — Кристофер Ишервуд[86] и Стивен Спендер[87]. Сперва я пошёл с рекомендательными письмами к немцам. Когда я пришёл к Ишервуду, тот обещал познакомить меня со Спендером. Однажды в полдень мы пешком прошли от Nollendorfplatz до Motzstrasse, где на верхнем этаже одного из домов жил Спендер. Окна его комнаты выходили на запад, и когда мы вошли, солнце как раз садилось. До смуглоты загоревший, рыжеволосый Спендер, стоя в лучах солнца, казался охваченным огнём. Я заметил (и это не вызвало у меня одобрения), что рубашка у Спендера была байронически широко расстёгнута на груди. Меня поразило и показалось неслыханным — он хочет громогласно заявить, что поэт, а не пытается этот статус скрыть. Я считал, что такими действиями он приносит в жертву свою анонимность. Для меня первостепенное значение имеет имя, а сама личность, носящая это имя, гораздо менее существенна. Помнится, что в начальных классах я нашёл в учебнике фразу: «Репутация — это то, люди о тебе думают, а характер — то, что Господь о тебе знает». Отсылки к «Господу Богу» сбивали меня с толку. Я высказал матери своё мнение — эти громкие слова совершенно лишены смысла. «О, нет, они имеют смысл, — возразила она. — На самом деле это значит: характер — то, что ты знаешь о самом себе». В моём представлении та часть моего существа, о которой было что знать, просто не существовала, а значит, то «Я», которое знало, раз отмечало что-то, вряд ли могло извлечь из неё какие-то сведения. Отсюда я сделал вывод, что, в конечном счёте, всё решает репутация. Писал Спендер стихи или нет, казалось мне относительно неважным, важным было, чтобы любой ценой он этого не показывал.

Вскоре я заметил, что Ишервуд сам по себе и в компании со Спендером казался совершенно другим человеком. Вдвоём они вели себя угнетающе по-британски — как члены секретного общества, постоянно намекающие и делающие отсылки на эзотерические знания, недоступные непосвящённым. Я поделился своими наблюдениями с Аароном, они показались ему занятными, и он предложил, что нам втроём надо сходить на ланч. Потом мы иногда встречались в Café des Westens. Кристофер часто приходил с симпатичной кареглазой девушкой Джин Росс, которая жила с ним в одном доме на Nollendorfplatz. Она тоже была англичанкой, но из Каира (позже Кристофер вывел её в своих произведениях под именем Салли Боулз[88]). Во время всех наших встреч я чувствовал их снисходительное отношение. Они принимали Аарона, но не меня, возможно, потому что считали слишком молодым и неопытным, а может, просто я им был неинтересен. Я так никогда и не узнал, почему они единогласно исключили меня из своего круга, если вообще такая причина и была.

Изучать немецкий язык без репетитора оказалось непросто. Я целый месяц ездил на втором этаже берлинских автобусов и сказал Аарону, что чаще всего катаюсь бесплатно, потому что кондуктор не просит меня купить билет. «Но ведь он наверняка спрашивает: Noch jemand ohne Fahrschein? / „Есть кто без билета?“, верно ведь?» — ответил Аарон. Я понятия не имел, что говорил кондуктор, поэтому спокойно смотрел на него и не реагировал на его слова. Раньше я просто думал, что это такая замысловатая система проезда, но теперь я уже знал, что спрашивает кондуктор, поэтому не мог продолжать кататься бесплатно. Я окончательно сдался и вконец забросил попытки выучить язык. По крайней мере, я знал смысл окрика «Fenster zu!» / «Окна закрыл!» Так беззастенчиво кричали мне соседи по Güntzelstrasse каждый раз,