Гертруду Стайн интересовало, чем жила моя мать, и она даже написала ей после моего отъезда. Позже, когда я обсуждал этот вопрос с матерью, та сказала: «О, да, я ответила старушке Софи и бедной Алисе Лаклес[112]. Я отправила им рецепты нашей бабушки Баркерс». Спустя неделю Гертруда Стайн вынесла вердикт: я был самым балованным и себялюбивым молодым человеком, которого она когда-либо видела, жутко потакал себе и отрицал все ценности и устои, и всё сие вместе её ужасно возмущало. Но произнесла она это, сияя от радости, так что я не воспринял её слова как порицание в свой адрес. «Если бы ты стал явлением рядовым, то цивилизации настал бы конец, — заключила она, — ты дикарь искусственно произведённый».

Каждое утро Тереза приносила мне в комнату завтрак. После этого она затаскивала в комнату огромный кувшин с холодной водой, чтобы я мог помыться. Приходилось стоять в небольшом металлическом тазу и поливать себя водой. Чуть позже она приносила небольшую ёмкость с горячей водой для бритья. Я не считал полезным мытьё холодной водой, поэтому смачивал полотенце кипятком и кое-как обтирался, а холодную воду не использовал. Спустя несколько дней Гертруда Стайн сказала: «Тереза говорит, что ты утром не моешься». Я начал протестовать, но Стайн настаивала на том, что я должен пользоваться холодной водой. Когда я был маленьким, я всё это уже проходил, потому что папа заставлял меня каждое утро принимать холодный душ, после чего я пришёл к убеждению, что никогда не буду обливаться холодной водой.

Я всё это рассказал Гертруде Стайн, но та лишь нетерпеливо замотала головой. «Никого не волнует, нравится тебе это или нет. Разговор вообще не об этом. Я тебе говорю, что ты должен пользоваться водой, которую тебе приносит Тереза. Всё очень просто». И она прочитала мне короткую лекцию об американцах, которые были самыми отъявленными грязнулями на свете, потому что если не могли пользоваться всей ванной комнатой, то ходили немытыми. После этого случая она стала по утрам приходить ко мне под дверь и низким мелодичным голосом вопрошать: «Фредди, ты принимаешь ванну?» Я производил соответствующие звуки и отвечал, что да. «Я ничего не слышу», — говорила Гертруда Стайн после короткой паузы. «Нет, точно принимаю», — отвечал я. Спустя полминуты она произносила: «Ну, хорошо. Баскет тебя заждался».

Баскет был белым королевским пуделем и его каждое утро мыли в ванне, в воде с добавлением серы. Мытьём собаки занималась Алиса Токлас, на что у неё уходил целый час. Во время мытья пёс вёл себя как ребёнок, постоянно ныл и пищал. Если по каким-либо причинам утром пса не мыли, то он начинал активно скулить до тех пор, пока не оказывался в ванной. После собаке расчёсывали шерсть, и я должен был бегать по саду с собакой, чтобы она обсохла. Перед этой процедурой я надевал немецкие кожаные шорты, которые чуть-чуть не доходили до колен. Эти lederhosen / кожаные штаны Гертруда Стайн называла «фóнти». (Она имела в виду, естественно, штаны, которые носил маленький лорд Фонтлерой[113].)

«Ага, ты уже в „фонти“. Очень хорошо. Теперь побегай с Баскетом». Во время бега Баскету нравилось в прыжке царапать когтями икры моих ног. Гертруда Стайн наблюдала за нами и, периодически высовываясь из окна второго этажа, кричала: «Быстрее, Фредди, быстрее!» Подначивания были совершенно излишними, потому что когти собаки и так были острыми. Потом я кричал Стайн: «Может, хватит?», и она неизменно отвечала: «Нет! Не останавливайся!» Она явно получала удовольствие от моих страданий. Но раз эти поступки, мне казалось, указывали, что мы с Гертрудой Стайн «на короткой ноге», я был польщён тем, что я ей настолько небезразличен.

Однажды Стайн получила телеграмму, где отправитель просил разрешения навестить её в следующее воскресение. В тексте были строки: «Я в Европе специально, чтобы взять интервью у вас и Бернарда Шоу. Телеграмма была подписана „Мясник Жиробас“ / Fatty Butcher. Имя и фамилия Гертруде Стайн очень понравились, хотя она и пробормотала: „А Шоу-то ему зачем?“ Мы ожидали, что приедет упитанный мужчина, но в воскресение появились две элегантно одетые американки, одна из которых представилась: Фэнни Бутчер / Fanny Butcher из Chicago Tribune. Служанка отнесла их верхнюю одежду на второй этаж, где Баскет на неё нагадил (выяснилось это позже, когда дамы собрались уезжать). Гертруда Стайн извинилась, пожала плечами и добавила: „Баскету не нравится, когда к нам приезжают гости“. Служанка, насколько это было в её силах, быстро почистила одежду, и счастливая мисс Бутчер отбыла, увозя с собой интервью с Гертрудой Стайн.

Особенно интересной была обеденная пора, потому что именно тогда хозяйки дома во всей красе проявляли себя в диалогах. Они иногда вступали в споры, перебрасываясь словами от одного конца стола к другому, словно играли в пинг-понг. „Любушка / Lovit, я этого не говорила“. „Ну уж нет, кисуля / Pussy, ox, как говорила“. Ни одна из них ни на секунду не теряла самообладания, впрочем, моменты, когда Гертруда Стайн выходила из себя, нельзя было не заметить, потому что тогда её лицо заметно краснело. Когда они спорили по мелочам, обычно побеждала Алиса Токлас, а проигравшая схватку Гертруда Стайн кривилась, изображая снисходительную улыбку, словно показывая, что совершенно неважно, кто прав, а кто виноват в этом пустячном вопросе. Обе хозяйки очень любили вкусно поесть. Алиса Токлас предпочитала еду горячей, а для Гертруды Стайн температура блюда не имела значения. Она зачастую задерживалась в саду после того, как позвали к обеду, чтобы наблюдать состояние навязчивой тревоги Алисы Токлас, страстно желавшей побыстрее сесть к столу, пока еда не остыла.

Однажды Гертруда Стайн попросила, чтобы я показал ей свои стихи. Внимательно их прочитав, она на миг задумалась, а потом сказала: „Проблема лишь в том, что это не поэзия“.

„Тогда что это?“ — спросил я.

„Да откуда мне знать? Ты сам всё это написал, так что сам скажи, что это такое. Это точно не поэзия. Взгляни“, — она показала на строчку в самом верху страницы. — Что ты имеешь виду под фразой: „Разгорячённый жук пыхтит“ / the heated beetle pants. Жуки не пыхтят! Вот Баскет пыхтит, у него бывает одышка. А у жуков не бывает. А вот здесь у тебя „пурпурные облака“. Чушь какая-то».

«Я написал это без включения сознания, — назидательно ответил я ей. — Это не моя ошибка. Я не осознавал то, что писал».

«Да, да, но после того, как ты это написал, то сам должен был понять, что так не бывает. И