перед возвращением в Париж я познакомился с Джулианом Леви[107]. Он как раз собирался открыть галерею, где планировал показывать только фотоработы. Спустя неделю, в день взятия Бастилии я уже был в Париже и сидел на террасе кафе Dôme. Аарон уехал в Лондон. Ко мне подошли приятели, а вместе с ними неземной красоты девушка в микрокупальнике. Она была красавицей, и вид у неё был такой, словно она прямо с пляжа в Жуан-ле-Пен. Она мило объяснила, что, собственно говоря, так оно и было: разобидевшись на что-то, она в таком виде и без багажа села в Train Bleu[108].

В ближайшие три дня купить одежду было нереально, так как в праздник, день взятия Бастилии, все магазины были закрыты. «И что ты собираешься делать?» — спросили мы её. Она пожала плечами, а все рассмеялись. Вскоре к нам подошёл официант и объявил, что хозяин заведения не разрешает находиться на террасе людям без одежды. Мы заказывали массу напитков, soucoupes / тарелки громоздились одна на другую, и мы почувствовали себя вправе высказать ему протест. Хозяин заведения предложил здравое решение — перейти с террасы вниз в sous-sol / цоколь. Жаклин была за, потому что ей уже надоело, что на неё пялятся. Мы продолжили выпивать в подвале рядом с W. C. pour Dames / женским туалетом.

Тут появился Джулиан Леви, присел к нашему столику и принялся пожирать Жаклин глазами. Узнав, что с ней произошло, он сделался чрезвычайно серьёзным и принялся вспоминать, осталась ли на празднике в Париже женщина, которая носит размер платьев приблизительно такой же, как и Жаклин. «У тебя никого нет на примете?» — неожиданно спросил он меня. Я ответил, что нет, но потом вынул бумажник и стал просматривать визитки и обрывки записей, пока на глаза не попалось имя «Эва Голдбек» и адрес на бульваре Распай. Эва была женой Марка Блицштейна[109], который как раз хотел, чтобы я с ней познакомился. «Имеется один потенциальный кандидат. Но я её, по правде говоря, не знаю».

Джулиан заявил, что я должен ей немедленно позвонить, что я и сделал. Эва оказалась дома, и я спросил, могу ли подъехать к ней прямо сейчас. Она, хотя и не сразу, но согласилась, и я с победным видом вернулся к столику. Я пропустил ещё стаканчик и отправился к Эве Голдбек. Она впустила меня в квартиру, но ей не особенно понравилось, что я был «подшофе», и сильно удивил оборот, который принял наш разговор. «Марк говорил, что вы можете заглянуть», — сказала она. «А у вас не найдётся платье, мне одолжить?» — спросил я и живописал серьёзную проблему, возникшую в заведении Dôme. Мой рассказ и просьба смутили Эву. «Она приехала в Париж в купальнике?» — недоверчиво переспросила она.

«И боится, что её арестуют, — продолжал я. — Дайте какое-нибудь старое платье, и выручите человека в тяжёлой ситуации».

Видно было, что Эву одолевали сомнения, но она сказала: «Подожди», зашла в спальню и вернулась с тремя перекинутыми через руку платьями. Я взял их, поблагодарил, обещал, что верну их, как только Жаклин доберётся до магазина, и убежал.

Жаклин оказалась достаточно высокой, а Эва была низкого роста. Тем не менее разница в росте двух женщин ни в коей мере не смогла объяснить, что с ними произошло после того, как я принёс их в кафе Dôme. Жаклин взяла их, зашла в женский туалет и спустя пятнадцать минут вышла к нашему столику. На ней были надеты все три платья сразу, которые она частично порвала, создав элегантный наряд. «Dis donc / Послушай, — сказала она, — Твоя petite amie / подружка не будет в восторге, когда ты вернёшь ей платья». Я уверил Жаклин, что всё разрулится, но, конечно же, платья так и не вернул. (Два или три года спустя я узнал, что Марк Блицштейн был очень недоволен моим поступком.) Остаток того дня полностью выпал из моей памяти из-за алкогольного угара. Надеюсь, что его помнит Джулиан, потому что именно он увёл Жаклин в свой отель, где она и прожила до конца праздников.

Спустя несколько дней я уехал в поместье де Лавиллат, где тогда гостили маленькие дети. У них был миниатюрный патефон, на котором они днями напролёт слушали популярную тогда песню C-o-n-s-t-a-n-t-i-n-o-p-l-e[110]. Я часто писал Гертруде Стайн, стараясь устроить дело так, чтобы из шато переехать прямо к ней. Графиня де Лавиллат, как и прежде занимавшаяся вышиванием, заинтересовалась Стайн. «Кто эта женщина?» — спросила она. Когда я ответил, что это известный поэт, чьи стихи доступны немногим, графиня попросила прочитать мне пару строк. Я перевёл ей строчку из Tender Buttons / «Нежных пуговиц»[111] Стайн: A little lace makes boils. / «На маленьком кружеве появляются нарывы». Графиня кивнула в знак согласия и, не поднимая головы от шитья, произнесла: Ah oui, et la broderie anglaise fait des pustules. / «О, да. От английской вышивки нарывы тоже появляются».

На станции Кюлоз меня встретили Гертруда Стайн, Алиса Токлас и белый пудель по кличке Баскет. По пути в деревеньку Билиньен я передал Гертруде комментарий графини. Стайн была в восторге и воскликнула: «Вот видишь, какие французы замечательные!» Алиса Токлас спросила, какое мнение у меня сложилось о немцах. Я начал было ей рассказывать, но Гертруда Стайн меня перебила: «Мы считаем — это страшные люди». На этом разговор о немцах закончился.

Дом оказался допотопным небольшим замком, где пол в разных комнатах шёл с наклоном с разные стороны. Здание стояло на единственной улице маленького поселения Билиньен. Зачастую, открыв входную дверь, мы прямо перед собой видели коров. Стены здания были очень толстыми, и внутри дома стояла чудесная тишина, прерываемая иногда далёкими звуками мычания коров и криками петухов, и тут всё было немного похоже на ферму Счастливой ложбины. Если пройти дом насквозь, то ты выходил в сад, заканчивавшийся парапетом. Внизу расстилалась долина. Над здешней пышной зеленью тут и там возвышались тополя (мне говорили, что с противоположной стороны долины в ясный день был виден Монблан).

Я очень быстро понял, что, несмотря на то, что Гертруда Стайн относилась ко мне с симпатией, в её мире я существовал главным образом в качестве социологического экспоната. Она считала, что я — первый экземпляр определённого вида. Я казался ей «редкой птицей» (сейчас расплодившейся и вытеснившей остальные), а именно американским ребёнком из пригородов, страдающим неизбывной тоской. Она хотела знать все подробности моей жизни с родителями. Особенно