Есть у нас и другие родственники – по линии жен Уильяма. Иху него было две: первая приходилась матерью Гравье, а вторая – тетушке Куин.Кроме того, родственники жены Гравье и, разумеется, родственники Милочки. Ихотя время от времени я вижусь с этой родней, она никоим образом не касаетсяэтой истории и вообще не оказала на меня никакого влияния, если не считатьтого, что из-за них я начал себя чувствовать безнадежно странным, не таким, каквсе.

Но пора перейти к рассказу обо мне и Гоблине и о том, как яполучил образование. Перед этим, однако, позволь мне, насколько возможно,проследить родословную Блэквудов. Манфред – наш патриарх, и Уильям приходитсяему сыном. Уильям родил Гравье. Гравье – Папашку. А Папашка на закате жизни,когда он и Милочка уже отчаялись завести ребенка, произвели на свет Пэтси. Ввозрасте шестнадцати лет Пэтси родила меня – Тарквиния Энтони Блэквуда. Чтокасается моего отца, то позволь мне сразу же внести в этот вопрос ясность:никакого отца у меня нет.

У Пэтси весьма смутное представление о том, что происходилос ней в те недели, когда я мог быть зачат. Она лишь помнит, что пела с ансамблемв Новом Орлеане, раздобыв фальшивые документы, чтобы получить работу в клубе,где играл этот ансамбль, и с целой компанией музыкантов и певцов жила вквартире на Эспланейд-авеню, где было "полно табака, вина и общения".

Я часто гадал, почему Пэтси не сделала аборт. Наверняка онаухитрилась бы это устроить. И каждый раз меня терзает одно подозрение: Пэтси,скорее всего, думала, что материнство сделает ее взрослой в глазах Папашки иМилочки и тогда они предоставят ей свободу и деньги. Однако Пэтси не получилани того ни другого. И вот на руках шестнадцатилетней девчонки оказалсямладенец, годившийся ей скорее в младшие братья, чем в сыновья. Она понятия неимела, что со мною делать, и упорно продолжала осуществлять свою мечту: статьизвестной певицей в стиле кантри и заиметь собственный ансамбль.

Мне приходится вспоминать об этом, когда я думаю о матери.Приходится изгонять из сердца ненависть к ней. Но каждый раз я не могу нечувствовать боли. Стыдно в подобном признаваться, но я готов ее убить. Я презираюее. Возможно, я теперь превратился в чудовище, благодаря поворотам судьбы,которых мог бы избежать, имея хотя бы намек на то, что меня ждет впереди. НоПэтси тоже чудовище, хотя и другого сорта.

Но вернусь к истории о себе и Гоблине, расскажу, как воспитывалименя и как я, в свою очередь, воспитывал его.

Я уже говорил, что Гоблин мой двойник. Позволь еще раз этоповторить, ибо он каждый раз является передо мной в облике моей абсолютноидеальной копии, так что всю свою жизнь я отражался в Гоблине как в зеркале,хотя этого не сознавал.

Что до его личности, желаний, характера, то все это ко мнене имело никакого отношения. Временами он становился настоящим дьяволом, могунизить меня или смутить, а мне редко удавалось одержать верх, хотя я довольнорано понял, что если не обращать на него никакого внимания (что, кстати,требовало огромного усилия воли), то он поблекнет и в конце концов исчезнет.

Иногда я был занят лишь тем, что рассматривал Гоблина, чтобылучше узнать, как выгляжу я сам, а когда мне приходилось хоть как-то меняться,например, подстригать волосы, то Гоблин каждый раз сжимал кулачки, строилжуткие рожицы и беззвучно топал ножкой. Из-за этого я чаще всего ходил сдлинной прической. С годами Гоблин начал проявлять интерес к тому, как мыодеты, иногда даже швырял на пол рубашку и штанишки, которые хотел видеть намне.

Но я слишком углубляюсь в мелочи, а должен рассказывать всепо порядку.

Мое первое ясное воспоминание – празднование моего трехлетияв кухне, где собрались Милочка, Жасмин, ее сестра Лолли, их мать, МаленькаяИда, и бабушка, Большая Рамона. Все разместились на высоких табуретах илистульях за белым блестящим кухонным столом и не сводили с меня глаз, а я сиделза детским столиком и разговаривал только с Гоблином, занявшим место рядом. Яобъяснял ему, как держать вилку, хотя сам только недавно этому научился, и какправильно есть торт.

Ему накрыли слева от меня, поставив на стол точно такой жестакан молока и кусок торта, и придвинули маленький стульчик. В какой-то моментон схватил мою левую руку – я левша, а он правша – и размазал ею мой торт потарелке.

Я разревелся. До того момента я и представить не мог, каксилен приятель: он двигал моей рукой, а я вовсе не собирался размазывать тортпо тарелке, а хотел его съесть. В ту же секунду в кухне поднялась невероятнаясуматоха, все бросились ко мне, Милочка пыталась осушить мои слезы и в то жесамое время приговаривала, что я "натворил дел".

По случаю праздника мы с Гоблином были в одинаковых синихматросских костюмчиках. Даже в том раннем возрасте у меня было смутноеощущение, что он такой сильный из-за ливня на улице.

Я любил в такие дождливые дни стоять у задней двери,укрывшись за рамой с сеткой от москитов, и смотреть, как льется сверху дождь,чувствуя за спиной тепло ярко освещенной электрическими лампами кухни, слушая,как из радио доносится какая-нибудь старая песенка или Папашка играет на губнойгармошке, и ощущая приятный запах, доносившийся из духовки. Я знал, что меняокружают дорогие мне и любящие меня люди.

Но позволь вернуться к моему дню рождения.

Итак, Гоблин все испортил, и я никак не мог успокоиться. Аон, маленький идиот, сначала скосил глаза и покачал из стороны в сторонуголовой, а потом указательными пальцами растянул себе рот до ушей, как толькоон умел это делать, отчего я разорался еще громче.

Если бы даже я захотел, мне ни за что не удалось бы такрастянуть себе рот, но он частенько это проделывал только для того, чтобывывести меня из себя.

Потом он исчез, и следа не осталось, а я начал во все горловыкрикивать его имя. Последнее, что я помню о том событии, это как все женщиныпытаются меня успокоить (четыре чернокожие служанки были такими же добрыми, какмоя родная бабушка Милочка), а потом пришел Папашка и, вытираясь полотенцемпосле дождя, поинтересовался, что у нас случилось.

Я не переставая голосил: "Гоблин, Гоблин", но тотвсе не возвращался. Меня охватил ужас, что случалось каждый раз, когда приятельисчезал, и каким образом все в конце концов разрешилось – не знаю.

Воспоминание о том дне довольно смутное, но я точно помнюогромную цифру "3" на торте, помню, как все с гордостью говорили, чтоя теперь большой, что мне уже три года, и помню, каким сильным оказался Гоблини сколько в нем было злобы.

А еще в тот день рождения Папашка подарил мне губнуюгармошку и научил на ней играть. Мы уселись рядышком и поиграли на ней немного,а после у нас вошло в привычку играть на гармошке после ужина, перед тем какПапашка поднимался к себе спать.