– Вы, славяне, – с чуть раздраженным напором говорил немецкий офицер, – не воспринимаете жизнь как великое путешествие, как путешествие, цель которого победа. Вы приземленно живете здесь и сейчас. Вам дали германскую идею марксизма, но вы недолго были верны ей, вы отбросили ее основополагающую идею изменения и покорения всего мира, переделки его на свой лад – идею мировой революции, вы почти сразу по-своему, по-славянски сузили и выхолостили ее, начав строить свой вожделенный социализм в одной стране, так же как ваши тупые крестьяне годами копошились на своем клочке земли, не желая знать, что происходит даже в соседнем селении за рекой. Вы низвели западную идею – не важно, правильную или ложную – к своей тупой ограниченной провинциальности, сами огородили себя и тем самым погубили и идею, и себя, сделав мусорным свое будущее. Германская идея вам не по зубам. Вы проиграете. Вы не чувствуете себя солью земли, потому что ей не являетесь. Вы не чувствуете своей исключительности, потому что ее у вас нет. У вас нет убеждения в том, что вы несете в мир свой факел знания и порядка, и поэтому мир должен быть переделан на ваш лад и по вашему образцу – потому что вы никуда не годный образец. Вы мусор истории и вам место на свалке. И там, несмотря ни на какие временные успехи, вы неизбежно окажетесь.

Невнимательно слушая его, Вагасков смотрел куда-то в сторону.

– У злобы – любой – всегда есть только одна единственная причина – тайное осознание собственной несостоятельности. Ты сейчас злой, и все вы сейчас злые. Вы такие только потому, что проиграли Первую мировую войну – вот и все. И это не первое поражение, которое вы терпите.

– Да, мы потерпели поражение. Но мы замахивались на великое, сражаясь против врагов, подлостью и хитростью завладевших большими ресурсами, чем наши, большими, чем они сами были в состоянии проглотить. А вас хватило только на то, чтобы быть на побегушках у французов, которые дали вам денег на закупку наших товаров и машин.

– Сейчас мы не такие.

– В глазах большинства мира вы сейчас орда взбунтовавшихся рабов, кое-как организованных с помощью теории, которую вы прочитали в наших книгах. Вы снова питаетесь отбросами с нашего стола.

– Мы сражаемся, чтобы вы нас не поработили.

– А вот это единственно верное, что ты сказал за это время. Но только один вопрос – представьте, что вы победили всех своих врагов и оказались во главе мира – что бы вы могли предложить миру?

Глядя на несущуюся мимо равнину, Вагасков молчал.

– Ну, – сказал немецкий офицер, – и почему же ты не говоришь о коммунистической теории, о самом великом и прогрессивном марксистском учении? Сказать тебе? Потому что ты просто забыл о нем. И некому сейчас тебе напомнить об этом. Кстати, у вас на лодке был комиссар?

– Был.

– И где же он?

– Он остался там, внизу.

– Что и требовалось доказать. Вы в своей пропаганде называете себя великим народом, но великий народ должен гордо нести свое имя, во всех схватках сохраняя свой нрав и обычаи, гордо и брезгливо отталкивая чуждое, а вы, русские, смешиваетесь с любой грязью, какую встречаете на пути. У вас нет ни своих идей, ни своих целей. Вы вечно подражаете и вечно догоняете. Вы не чувствуете себя центром мира и вам нечего предложить миру.

– А вы чувствуете себя центром мира?

– Мы и есть центр. Нами сделаны величайшие открытия, познаны глубочайшие законы природы, созданы важнейшие и полезнейшие для людей машины. А ваша славянская леность приводит к тому, что вы можете сделать что-то стоящее только в отместку или кому-нибудь назло. – Немец усмехнулся, – Ну, назови, какое полезное приспособление или устройство изобретено в России?

Вагасков, на секунду задумавшись, усмехнулся вслед ему.

– В России, кажется, в 1904 году был изобретен пенный огнетушитель. Нам об этом говорили на спецкурсах комсостава.

– Что ж, более чем символично. Вы можете только тушить огонь, а не зажигать его.

– А может, кое-что лучше и потушить?

– Хочешь казаться мудрым? Опять это вечное ваше славянское обыкновение переводить все в нравственную плоскость – как будто вам выдан патент на нравственную чистоту. Но все суждения о том, что хорошо, а что плохо, относительны. Абсолютным является только воля. Вы не видите человека в его реальной сущности. Вместо этого вы выдумываете сказки о нем. Нравственно то, что я назвал нравственным. И безнравственно то, что я назвал безнравственным.

– Может быть, вы просто не умеете чувствовать?

– А вы умеете. И в этом ваша слабость.

– Простите, что вмешиваюсь в вашу ученую беседу, – сказала Сигрин, – но на пути Ночи истины нам предстоит еще одна, всего лишь одна остановка. Посмотрите впереди, справа – это город. Мы будем там скоро. И, думается, в ваших интересах было бы, чтобы вы разумно и с максимальной пользой потратили время, отпущенное на него.

Взглянув в бинокль, немецкий офицер передал его Вагаскову. Светлое нагромождение каких-то ажурных, многоглавых построек проступало сквозь дымку. Прибавив ходу, по длинной дуге, стремительно поезд приближался к летучему золотисто-голубому скоплению. Дорога шла верхом, и очень скоро не на пути, не вокруг нас, а чуть под нами, в обширной, утопающей в зелени низине, показался город. Сбавив ход, паровоз встал. Неправдоподобно нарядное, сказочное, цветастое нагромождение деревянных рубленых палат, богатых, с резными коньками на крышах домов, солидных каменных лабазов, купеческих рядов и невероятно затейливых белоснежных, с красными и золотыми крышами каменных дворцов и храмов было под нами. На торговой площади вдоль рядов неспешно продвигался народ, высокие горделивого вида женщины с волосами, забранными в тугие золотые косы, длинными пальцами в лучащихся перстнях перебирали образцы тканей и шелков, неторопливо примеривали украшения, неподалеку пробовали пальцами острия мечей и боевых топоров широкоплечие статные люди в белых рубахах, подпоясанных красными кушаками, и степенные, с окладистыми бородами зрелые мужи в красных расшитых кафтанах; на середине площади, в окружении разноцветно разодетой толпы устраивали представление скоморохи. Изгиб реки вдалеке, в дальнем конце города был виден сверху, отсюда; между каменными строениями и громоздящимися пирамидами каких-то сваленных мешков можно было разглядеть спущенные паруса и высокие борта пришвартовавшихся у пристани кораблей. Удивительная, запредельно чарующая, потусторонняя картина, напоминающая фантазии художников о Гиперборее или празднично цветущий древний Новгород, была перед нами; увидев стремительно и свободно летящих над городом журавлей, я невольно долго следил за их полетом.

– У вас есть некоторое количество времени, – сказала Сигрин, – оружие в принципе можете с собой взять, но, учитывая обстановку в городе, на мой взгляд, не имеет смысла. Спуститься можно прямо здесь.

Длинная, многоступенчатая, с многократными поворотами, изгибами и площадками лестница, красиво отделанная чугунными, с бронзовыми кружевами и фигурками, бортиками и перилами, вела прямо вниз, к городу. Спрыгнув с платформы, минуту, другую, третью, молча стояли мы у квадратной, выложенной голубоватыми кругло обтесанными камнями площадки – тихого преддверия лестницы.