– Герта такая сентиментальная, – заметив это, сказал хозяин. – Я и сам порой не кремень, но что уж сказать про нее. Что ты так расчувствовалась, милая?

Жена хозяина быстро смахнула слезу с глаз.

– Я просто думаю, – сказала она, – сколько чудесных, сильных, порядочных мужчин ломает свою судьбу и теряет свое счастье из-за чувства долга. Вы все такие храбрые, и по вашим лицам я вижу, сколько вы вынесли. Здесь у нас и на соседних мызах так много чистых, красивых, порядочных, ласковых девушек, чье счастье вы могли бы составить. И которые могли бы дать вам счастье. Дать домашний очаг, и тепло, дать заботу и ласку, от которых вы давно, так давно отвыкли. Дать вам детей – ваше продолжение в этой жизни. Неужели никто из вас не сделает, наконец, послабленье себе, не разрешит себе быть счастливым? Как самого близкого человека, как родного сына мы приняли бы любого из вас.

– В самом деле, – горячо сказал хозяин, – неужели дело Вотана окажется под угрозой, если вы подарите нам хотя бы кого-то из ваших людей? – он повернулся к немецкому офицеру, – Скажите.

Опустив глаза, немецкий офицер преувеличенно прямо сидел за столом.

– Надеюсь, вы простите нас, – сказал он, – но долг в самом деле превыше всего.

Долго, до коротких сумерек, мы сидели за столом, ели и пили сидр.

– Сейчас у молодежи начнутся вечерние игры, – сказал хозяин, – я думаю, сыновья уже вернулись с поля и сейчас моются. А хотите, и мы позовем хор из траллсов и они исполнят вам радостные песни? Они сами аккомпанируют себе на разных инструментах.

– Спасибо, – сказал немецкий офицер, – наверно, нам пора идти.

Улыбками и поклонами ответив на уговоры хозяина, Вагасков и мы – трое оставшихся русских, попрощавшись с хозяином, его женой и дочерьми, спустились с террасы вниз. Немецкий офицер, попрощавшись и спустившись следом, остановился со своими людьми чуть поодаль, на полпути к нам. С минуту оживленно, моментами на повышенных тонах они о чем-то торопливо разговаривали. Безучастный, но уже догадываясь, что у них произошло, невольно усмехнувшись, я двинулся было к ним; опередив меня, немецкий офицер с группой своих, резко отвернувшись, пошел прочь, по направлению к нам; поравнявшись с Вагасковым, невольно встретившись с ним глазами и отвечая на немой вопрос, играя желваками, он отвернулся.

– Двое. Они рассказали им, что две соседние мызы стоят пустые. – Твердо сжав губы, он посмотрел куда-то в сторону. – Порой мне кажется, что вдали от корабля мой авторитет офицера становится не так высок, как хотелось бы.

Невнимательно слушая его, Вагасков тоже смотрел куда-то в сторону.

– Именно благодаря твоему авторитету их всего двое, могло быть куда хуже. Брось. И идем, у нас мало времени. Нас ждут.

Снова через поле и царство колосящейся пшеницы мы вышли к железной дороге. Подойдя к спокойно сидящей на краю платформы Сигрин, немецкий офицер, мгновенье поколебавшись, сухо поджав губы и явно сдерживаясь, коротко взглянул на нее.

– Это было обязательно, накануне решающих событий подвергать моих людей такому соблазну? На это тоже была специальная воля богов?

Все так же сидя, упираясь ногой в буфер, Сигрин не повернулась к нему.

– Ты не понимаешь. Ты ничего не понял. Ты же читал Книгу. Вечер безумия кончился. Наступила Ночь истины. И тебе не на что жаловаться теперь.

– Значит, так они хотят установить истину?

Сигрин усмехнулась.

– Они ее установят. Взгляни – упал еще один листок с цветка. И распорядись, чтоб разводили пары. Мы едем дальше.

Тихо, размеренно паровоз шел через равнину. Море серо-желтых, с прозеленью трав двигалось мимо, местами перебиваясь ровными желтыми пятнами песчаника и взгорбленной комковатой бурой земли, оно занимало все пространство вокруг. Ощущение теплой, безветренной, безмолвной осени, осени, которой никогда не увенчаться зимой, осени, навек застывшей и вечной, странным образом было разлито вокруг. Иногда среди проносившихся редких кустарников, приглядевшись, можно было разглядеть изжелта-красные и даже багряные листья. Край, которому к лицу осень, – никогда в жизни и нигде, и даже в этом странном безумном краю, мне не приходилось еще видеть такого. Вдали зазмеилась синим излучина реки, глядя в ее сторону в бинокль, немецкий офицер подкрутил окуляры.

– Город, – сказал он.

Присмотревшись, по обе стороны реки, дальше, где спрямлялось русло, я разглядел, хотя и не сразу, тесное скопление белых, каких-то архитектурно сложных, на дальний взгляд, казалось, каких-то неуловимо готических зданий.

Глядя туда же, Сигрин на миг повернулась к немецкому офицеру.

– Там мы сделаем остановку – ненадолго. Оружия с собой брать не надо. – Она чуть заметно усмехнулась. – Уж там-то опасность вам точно не грозит – ни с какой стороны, можете быть спокойны.

Офицер с подозрением посмотрел на нее.

– Кроме возможности в очередной раз потерять безвозвратно нескольких людей.

Равнодушно Сигрин пожала плечом.

– Вряд ли. Ни соблазнительных гетер, ни лишающих разума земных богатств вы во всяком случае там не встретите.

Поезд повернул к реке, город, обрисовываясь отчетливее, чуть заметно, слегка разрастаясь, неспешно приближался.

– Остановка прямо в центре города, на вокзале, – сказала Сигрин. – Впрочем, что за вокзал – вокзальчик. И не ходите там все вместе – глупо и незачем. Когда остановимся, пусть каждый побродит в одиночку, просто походит по улочкам – город не так велик. Часок, другой, не больше. Ни для кого не составит проблемы найти дорогу назад.

Сбавив ход, приблизившись к городской окраине со старинными, казалось, еще средних веков домами, протащившись через несколько кварталов такой же тихой, аккуратной, почти средневековой застройки, поезд остановился, наконец, на маленькой, тенистой, мощеной мелким камнем площади, под скромным, ажурно-бронзовым навесом, каменные, старинные, потемневшие от времени и, как казалось, никем не заселенные дома были вокруг, деревья с листьями росли у домов, упавшими листьями тут и там была усыпана мостовая. Спрыгнув с платформы, увидев такую же мощеную, ведущую куда-то вниз, как мне показалось, возможно, к реке, улочку, я, не оглядываясь, не глядя, куда пошли другие, стал спускаться по ней, улочка шла уступами вниз, как длинные ступени бесконечной лестницы, раз или два люди попадались мне навстречу, в окошках домиков, обступавших путь, тоже раза два или три я замечал, как мне казалось, какое-то движение, деревья, обступавшие улочку, стали гуще, превратив ее в подобие аллеи, под их золотисто-зеленым пологом я шел узкой улочкой вперед.

У маленького прудика дорога раздваивалась, обрамляя его двумя полукругами с обеих сторон, на пологом склоне, ведущем к воде, на раскладном стульчике сидел человек с мольбертом, холст, стоявший перед ним на подрамнике, был заметно больше этюдного, неслышно подойдя, посмотрев на начатое, с недоумением, вместо картин окружающего пейзажа я увидел на нем сложную многофигурную композицию. Ощутив мое присутствие, быстро обернувшись и так же быстро оглядев меня, отследив направление моего взгляда – на холст, отвернувшись, секунду человек молчал, опустив руку с кистью.