Рассеянные по всему миру иезуиты, следуя инструкции, мониторили общественные и частные новостные сети на предмет любых упоминаний о финансовой деятельности и передавали такую информацию в кабинет номер 5 Отца-генерала. Весь тот год подобная информация не поступала.

Глава 14

Неаполь

Май 2060 года

ДАЖЕ ВЕЗУВИЙ НЕ В СОСТОЯНИИ навсегда задержать весну. Когда потеплело, Эмилио Сандос обнаружил, что ему лучше спится на открытом воздухе, под колыбельную волн и птичьих криков, на прогретом солнцем камне. Ему даже казалось, что солнечный свет, прикасаясь к закрытым глазам, изгоняет тьму даже из снов; он все реже просыпался в поту от ощущения дурноты. Иногда приходили сны загадочные, а не устрашающие. Или злые.

Он находился на пляже, с какой-то девочкой из Ла-Перлы. Он извинялся, потому что, хотя ладони его во сне были целыми, он более не мог показать никаких магических фокусов. Девочка смотрела на него странными и прекрасными, с двойной радужкой, глазами варакхати.

– Хорошо, – проговорила она с уверенной практичностью подростка. – Тогда выучи новые фокусы.

– Padre, c’è qualcuno che vuol vedervi[47].

Тяжело дыша, потеряв ориентацию, он сел. Эмилио до сих пор слышал голос приснившейся девочки, и ему почему-то казалось важным не забыть эти слова, прежде чем у него появится время обдумать их. Он потер глаза тыльной стороной предплечья, сопротивляясь желанию накричать на будившего его мальчика.

– …un uomo che vuol vedervi[48].

Тут человек хочет повидать вас, говорил мальчик. Как его звали? Джанкарло. Ему десять лет. Мать его, зеленщица, поставляет овощи в какие-то неапольские рестораны. Иногда, когда в приюте обнаруживалась какая-то недостача, то есть в том случае, если в трапезной столовалось больше народа, Джанкарло доставлял овощи на кухню. После чего часто крутился возле дома, надеясь, что его пошлют с каким-нибудь поручением – с письмом к заболевшему священнику, может, попросят помочь ему, Сандосу, подняться по лестнице.

– Grazie, – проговорил Эмилио, надеясь, что по-итальянски это слово значит «спасибо», но тем не менее не испытывая в этом уверенности. Он хотел сказать мальчику, что теперь способен осилить лестницу на своих двоих, однако не мог подыскать нужных слов. Это же было так давно.

Собравшись с силами, он осторожно встал и неторопливо спустился с громадного, обветренного непогодой камня, служившего ему убежищем, нащупывая опору босыми ногами, и вдруг вздрогнул всем телом, когда Джанкарло разразился потоком итальянского дисканта. Парень говорил слишком быстро, слишком сложно для того, чтобы его можно было понять, и Эмилио разобрала ярость, вызванная тем, что нужно было отреагировать на нечто, сейчас непосильное ему, и отчаянием от того, что слишком многое было ему не по плечу.

Тихо ты, приказал он себе. Мальчик ни в чем не виноват. Хороший парень, наверное, ему интересно иметь дело с босым человеком, не снимающим перчатки…

– Прости, я тебя не понимаю. Прости, – сказал он наконец, вновь пошевелившись, надеясь на то, что тот поймет интонацию. Мальчик кивнул и протянул ему руку, которую он не осмелился принять перед последним прыжком на землю.

Интересно, знает ли Джанкарло о его ладонях, и испугают ли они его. Пройдет еще неделя, прежде чем он снова попробует надеть протезы. А сейчас на нем были предоставленные Кандотти перчатки, оказавшиеся, как и предсказывал Джон, надежным и простым решением некоторых проблем.

Эмилио на какое-то время припал спиной к камню, a потом улыбнулся и кивнул головой в сторону длинной каменной лестницы. Джанкарло ответил ему улыбкой, и они пошли в дружественном молчании. Мальчишка во время подъема держался, перепрыгивая со ступеньки на ступеньку обеими ногами, расходуя энергию с щедростью молодого и здорового организма, чувствовавшего себя неуютно в обществе увечного. Поднимались они не быстро, но преодолели весь подъем, остановившись всего несколько раз, и то ненадолго.

– Ecco fatto, padre! Molto bene![49] – проговорил Джанкарло поощряющим и несколько покровительственным тоном, присущим доброжелательным взрослым, обращающимся к малому дитя, справившемуся с очень простым делом.

Распознав и слова, и настроение, Эмилио вовремя понял, что ребенок намеревается похлопать его по спине; заранее приготовившись к прикосновению, он сумел перенести его, самым серьезными образом еще раз поблагодарил его, теперь с полной уверенностью в том, что слово grazie принадлежит итальянскому языку, и опять пошатнулся, согретый доброжелательностью этого мальчика и одновременно убитый скорбью о другом ребенке. Жестом и улыбкой, потребовавшими от него основательных усилий, он отпустил Джанкарло. А потом присел на каменную скамью, поставленную наверху лестницы, чтобы отдохнуть перед входом.

Привычка к повиновению еще не исчезла из его души; ему сказали: приди, и он пришел, хотя сердце его колотилось от страха. Ему пришлось потратить больше времени на то, чтобы овладеть собой, чем для того, чтобы подняться наверх от пляжа. Распорядок дня, регулярные трапезы, регулярные упражнения по распоряжению Отца-генерала сделали свое дело.

Получив половину шанса, тело его исцелялось, восстанавливало себя. Совместными усилиями, пошутила бы Энн. Силами двух континентов.

Иногда ему вспоминался тот странный покой, который он ощущал в самом конце обратного пути, глядя, как кровь сочится из его рук, и думая: это убьет меня, и тогда я смогу перестать пытаться что-то понять.

Ему тогда хотелось понять, ожидал ли Иисус благодарности от Лазаря, вышедшего из гроба. Возможно, что Лазарь также разочаровал всех.

* * *

ЕГО ОЖИДАЛ невысокий коренастый мужчина, уже даже не средних лет, в черной ермолке и простом темном костюме. Раввин, подумал Эмилио, ощущая, как екнуло его сердце. Должно быть родственник Софии, какой-нибудь троюродный брат, явившийся, чтобы потребовать отчета обо всех обстоятельствах.

Мужчина повернулся на звук шагов Эмилио. И с чуть печальной улыбкой сквозь окладистую и курчавую, уже заметно поседевшую бороду проговорил:

– No me conoces[50].

Сефардский раввин вполне мог обратиться к нему по-испански, однако не стал бы столь фамильярно начинать разговор с незнакомцем. Эмилио ощутил, что сползает к беспомощному разочарованию, и отвернулся.

Однако мужчина заметил его волнение и, похоже, ощутил хрупкость состояния духа.

– Прости меня, отец мой. Конечно, ты не в состоянии узнать меня. Когда ты улетел, я был еще мальчишкой, даже не брился еще. – Усмехнувшись, он показал на свою бороду. – И смотри-ка, по-прежнему не бреюсь.

Смутившись, Эмилио начал было извиняться, но невольно попятился, поскольку незнакомец вдруг разразился потоком латинских ругательств и насмешек, грамматически безупречных, но чудовищно оскорбительных.

– Фелипе Рейес! – выдохнул Эмилио, оставшись с открытым от удивления ртом. Он отступил на шаг, пытаясь справиться с собой. – Не верю своим глазам. Фелипе, ты уже старик!

– Подобные вещи случаются, если проживешь достаточно долго, – ухмыльнулся в ответ Фелипе. – Мне всего пятьдесят один год! Так что я еще не старый, а зрелый мужчина, как у нас говорят.

Некоторое время они просто стояли и в полном изумлении разглядывали друг друга, впитывая изменения, заметные и предполагавшиеся ими. Затем Фелипе нарушил молчание. Ожидая Эмилио, он пододвинул пару стульев к небольшому столику, находившемуся возле окна просторной открытой комнаты, и теперь со смехом пригласил Эмилио сесть и пододвинул ему стул.

– Садись, садись, падре! Какой ты тощий стал, мне все время хочется заказать тебе сандвич или что-нибудь в этом роде. Или тебя здесь не кормят?

Фелипе чуть-чуть не помянул Джимми Куинна, но вовремя передумал. Но вместо этого умолк, как только они сели и, сияя, повернулся к Сандосу, давая тому время пережить потрясение.

Наконец Эмилио заговорил:

– А я уж подумал, что ты стал раввином!

– Спасибо тебе, старый друг, – не стал протестовать Фелипе. – Я действительно стал священником, каким ты воспитывал меня. Я – иезуит, но преподаю в Лос-Анджелесском еврейском теологическом семинаре. Только представь себе! Я стал профессором сравнительного религиоведения! – И он восторженно рассмеялся, радуясь удивлению Эмилио.

И весь следующий час на родном с детства языке они вспоминали Ла Перлу. С точки зрения Эмилио, прошло всего пять или шесть лет, и, к собственному его удивлению, оказалось, что он способен