class="p1">– Семечко зрелой антоновки, пахнущей папою, бухнет, ломотою лобика: ломит мне лобик, ломает мне лобик двумя роговыми ветвями; вот – кончики веточек —

– рожки —

– прорежутся!

Ах, обнаружится: яблоко – съедено!

Веточки – прячут; но листик один обнаружен: он – фиговый; вырастет, вырастет фига; и стало быть: дело не в книге, а в фиге (под книгою)[346].

В процессе символизации Котик воплощается в серию личностей: как первый человек, жертва искушения, он съедает запретный плод; у него же, как у дьявола-искусителя, обнаруживаются рожки; и, наконец, в нем же растет и развивается древо, «с вершины которого кушают яблоки»[347]. Однако источником зла в этой развернутой метафоре является семечко антоновки (атрибут отца), своим прорастанием кладущее начало порочной цепочке, в которой жертве искушения суждено воспринять в себя греховное знание и стать искусителем. Отец, метафорический инициатор и первое звено порочной цепочки, последовательно ассоциируется в повести с запахом антоновки. Этот мотив не случаен, его поначалу невинные повторения превращаются c главки «Пфукианство» в связанный с отцом контрапункт знания-греха.

В знании о «цепкохвостой обезьяне» и «иксиках, игреках, зетиках», вкладываемом в Котика отцом, еще нет греха. Однако как библейская категория знание греховно: «Жена сама ест плод и дает мужу. После этого у обоих открываются глаза на собственную наготу, и из чувства стыда (впервые появившегося) люди делают себе опоясания из смоковных листьев (“фиговый листок”)». Первородный грех «исказил “исконную природу” человека, созданного вначале невинным и безгрешным»[348].

Знание воспринимается героем «Крещеного китайца» в библейском смысле – как греховное знание о совокуплении полов и его следствии, деторождении. Котик распространяет эту трактовку на любое знание и связывает с ипостасями отца, знанием и полом. Всякое проникновение в суть вещей (как объяснение, что «гром – скопление электричества») представляет для Котика такие же греховные коннотации, как познание «добра и зла». Отсюда значение яблочного семечка как метафоры отца: соединение человека познающего и человека грешащего.

Отец – источник семени, причинившего приход Котика в мир и задавшего ему, образу и подобию отца, тот же грешный способ существования. При этом отец – источник знания. Это он преподносит Котику яблоко, символизирующее не просто инициацию в мир знания, но будущий переход от невинного состояния к греховному. Постижение знания оборачивается не чем иным как развитием у героя «фиги», греховного пола («вырастет, вырастет фига»). Поэтому обучающий отец неизбежно есть и обсценный отец, вводящий сына в пространство пола и греха. Впрочем, в связи с этой важнейшей для «Крещеного китайца» темой образ отца не просто раздваивается, а расщепляется на серию противоречивых личностей. Это и отец-искуситель, и отец-защитник, и отец– предатель, и отец-спаситель, и отец-агрессор, и отец-судия, и отец-порядок, и отец-хаос. Рассмотрим создание серии отцовских личностей при помощи механизмов символизации на примере ряда эпизодов.

Тема пола в «Крещеном китайце» опосредованно связана с темой сыновнего страха кастрации. По фрейдовской схеме, функция отца в том, чтобы в целях социализации и введения сына в область закона (в «символический порядок») препятствовать его симбиозу с матерью и его стремлению к «наслаждению». Отец осуществляет перевод сына из хаоса его неоформленного бытия в «символический порядок» под угрозой кастрации. Эту схему можно «проследить в действии» в тех местах «Крещеного китайца», где отец воспринимается сыном как законник, как угроза общности с матерью – с ее эстетизмом и женственностью.

Иногда схема переворачивается. В эпизоде с селедочным хвостиком, не отец, а мать выступает блюстителем «символического порядка» – с угрозой символической кастрации. В каком-то смысле повторяется ситуация грехопадения: Котик поддается соблазну и украдкой съедает запретное – селедочный хвостик. В терминах психоанализа это поступок, означающий его невыделенность из хаоса. Он повинуется стремлению к удовольствию, которое толкает его к немедленному удовлетворению желания – вопреки социальному запрету:

Ах, как позорен поступок – мой, собственный: съесть втихомолку селедочный хвостик: с судка!

– «Где селедочный хвостик?»[349]

Котик социализирован уже в достаточной мере, чтобы чувствовать давление Закона. Он знает, что его нарушил и воображает кары матери:

<…> во мне что-то екнуло: я-то – дошел!

– Мне представилась участь моя:

– Мама быстро ко мне подойдет и, за ручку меня больно дернув, подтянет к себе, отпихнет,

помахает руками:

– «Воришка: селедочный хвостик – украл!»

И, схвативши гребенку, гребенкою примется кудри отчесывать, чтобы открыть большой лоб; а на лбу-то – направо, налево – растут желвачки, то есть рожки:

– «Смотрите!»

– «Любуйтесь!» —

– Так ясно представилось мне <…>[350].

Но мама подозревает в краже не его, а бонну – но он кается: это я, а не бонна. Реакции родителей, как заведено у Летаевых, противоположны:

– «Я… я!»

– «Что такое?»

– «Селедочный хвостик: такой показался мне вкусный!»

– «Так – ты?»

– «И – ни слова?»

– «Тихоня!»

Но папа, вскочивший с салфеткою, бросился прямо ко мне; и в ладони свои защемил мне головку:

– «Ах, как же-с!»

– «Селедочный хвостик!»

– «Оставьте ему его хвостик!!»

– «Оставьте селедочный хвостик!!!»

И мама оставила[351].

Грозный папа выступает здесь отцом-защитником, спасающим сына как от чувства вины, так и от карательной санкции «символического порядка», то есть от символической кастрации доброй мамой.

«Хвостик» в семиотической системе героя и романа является такой же метафорой пола, как ранее «фига». Мама не может лишить его селедочного хвостика – тот хвостик уже съеден. Возглас отца («Оставьте ему его хвостик!!»), как и комментарий Котика («И мама оставила»), обретают смысл лишь в том случае, если имеют отношение к иному – возникающему по принципу переноса – референту. Отцу здесь удается фигурально отстоять пол Котика от покушений матери, в целом склонной производить символические акты кастрации (самый впечатляющий – одевание сына девочкой).

Предположение, что «хвостик» в этом контексте является символом предмета более важного, подкрепляется соображением лингвистическим. Создается впечатление, что Белый обыгрывает здесь двойное значение немецкого слова Schwanz: (1) хвост; (2) разговорное обозначение мужского полового органа[352]. Заметное участие в эпизоде носителя немецкого языка (бонны) тоже может быть не случайным.

В случае с «хвостиком» объективация личности отца-защитника в акте заступничества за сына только укрепляет в Котике амбивалентное отношение к родителю и усиливает его императив «творчества-познания» других личностей отца. С одной стороны, отец выступает защитником сына, с другой, он оказывается проводником первородного греха, змием, отцом-искусителем. Отстаивая его пол, отец делает неизбежной его будущую инициацию в мужское бытие, вводит в область греха. Котик предвидит последствия «развития» и свое падение: «Знаю, знаю: “селедочный хвостик” – начало конца <…>»[353].

Сцена, рисуемая далее воображением Котика, характеризует восприятие отца как нескольких личностей: отца-защитника, отца-агрессора, отца-судию, отца-предателя. Котик представляет себе будущее предательство отца, который, в роли искусителя спровоцировав его падение, потом, как ни в чем не бывало, примется в роли высшего судии, бога, наказывать согрешившего:

Будочник схватит; меня – приведут:

– «Посмотрите: с хвостом!»

Папа хмуро уставится, чтобы – дойти до «гвоздя»: до меня! – «Ну, а этого негодяя, Лизочек, мы…»

Изгнан!

И – «рай» водворится меж папой и мамой: пойдут в исправительном доме, пойдут выколачивать медной, ременною пряжкой «свое» из меня[354].

Отец предстает двуличным оборотнем: покровителем, коварно заманившим в область греха, – и олицетворением власти, карающей за грех. С одной стороны, он поощряет пребывание в беззаконном хаосе и стремление к наслаждению, с другой, потенциально угрожает сыну кастрацией и приобщает его к символическому порядку. В результате такого предательства вся вина за первородный грех, как рисуется Котику, падет на него, на плод запретного знания, и тогда «рай» водворится между папой и мамой. Котик готов принять на себя