спонтанность. Воодушевленно жестикулируя, объясняла студентам значение нового глагола и просила его проспрягать. Лишь выйдя из класса поздно вечером, задумывалась о том, сколько потратила сил. Только тогда к удовольствию примешивалась тоска. Я чувствовала, что время пошло вспять, как будто я снова стала ребенком, снова постигаю родной язык посредством примитивных вопросов и ответов, довольствуюсь насущной лексикой и лишаю собственную речь какого-либо глубокого смысла и идей. Тут и там я заметала следы своего предыдущего опыта – например, взмахивала рукой в театральном жесте: он был словно на вырост произносимым мною словам и, скорее всего, относился к какому-то более сложному образу, которого не имелось в моем оскудевшем учительском словаре.

В те годы я не думала ни о Вайс, ни о том, что иду теми же путями, которыми шла когда-то она. Казалось, она исчезла из моей головы, освободив место для других наставников. Я не задавалась вопросами о ее судьбе, что, несомненно, было связано с тем, как она себя преподносила; с теми непримиримыми обвинениями, которые предъявляла к живому настоящему; с тем, как она прямо и косвенно предостерегала нас от попыток что-то о ней разведать. Учительница найдет способ рассказать ученикам все, что им следует о ней знать. Попытка обвести ее вокруг пальца, раскрыть ее секреты была бы расценена как предательство. Так или иначе, мы не замечали, чтобы у нее случались перепады настроения. Возможно, мы вообще считали, что у нее нет внутреннего мира. Она защитила нас от себя, постаравшись научить «только необходимому» и не создавать ситуаций, в которых могла бы сказать то, о чем пожалела бы позже. Невозможно было отождествлять себя с нею или стремиться походить на нее. Она не была примером для подражания, и, думаю, я не ошибусь, сказав, что никто из учеников не пошел по ее стопам. Она была именно тем, с кого не хотелось брать пример, – проявлением чистой стихии, почти бесчеловечной, в некотором смысле асексуальной, зародившейся прежде любых сексуальных различий, на которые мы реагировали с первобытной дикостью, перескакивая от влечения к отвращению. Она воплощала другой метод – я попыталась осмыслить его десятилетия спустя, – давала другой урок, который я старалась уяснить, вынуждена была уяснить, жаждала постичь, но другим способом познания – не историческим и не объективным. Я допускала возможность того, что в конце своей работы узнаю больше о себе, чем о ней. Я гадала, не одолеет ли однажды и меня отчаянное желание спрыгнуть с крыши.

Мы познакомились с ней, когда были еще достаточно юны, чтобы пренебречь ею как участницей сговора под названием «школа». Мы говорили себе, что жизнь, наша жизнь, начнется когда-нибудь потом, при этом каждый раз заново отодвигая точку отсчета. Когда мы, в сущности, начали жить? В то время, когда мы стали ее учениками, у нее за спиной было уже тридцать лет преподавания английского по пять или шесть дней в неделю – и при этом нельзя было сказать, что она выгорела. Она была бодра, остра как бритва и выполняла свои обязанности четко, как в первый раз. Было видно, что отношения с учениками важны для нее – это было единственным, от чего она не отступилась. Находила ли она отдушину, обучая всё новые поколения учеников, вечно созерцая перед собой ряды незнакомых лиц? Не сдавайся, говорили и мне не раз, хотя бы на одном-единственном уроке дай волю эросу. Черпай из них силу, ибо они дают тебе силу. Это правда. Со временем я поняла, что это за сила, которая все еще сопутствует нам, когда мы осторожно выходим за дверь классной комнаты, и ослабевает по мере того, как мы ускоряем шаг, подчиняясь другим ветрам.

Резонно ли предположить, что и в ней преподавание поддерживало пламя жизни? Придавало ей сил? Не потому ли она продолжала преподавать? Замечала ли я когда-нибудь в ее взгляде простую радость от того, что мы существуем – мы, всегда мы, всегда во множественном числе? Если нам предназначалось ее исцелить, то мы потерпели неудачу – или же она не там искала исцеления. Неужели она не понимала, что´ с ней происходит? В ней было столько любознательности, но саму себя она понять не попыталась. В буквальном смысле приложила все усилия, чтобы все ее слова обратились в пустой звук.

32

Время не лечило раны, как можно было бы надеяться и как обещал естественный процесс выздоровления. Время не лечило раны, они загноились снова. Возможно, в этом выражался, по меткой формуле Жана Амери[27], личный протест Вайс против «естественного», «аморального» исцеления, которое ниспосылает время. Она была вынуждена оглядываться назад, вновь и вновь погружаться в бездну, смотреть в глаза внезапному, жестокому, неизбежному концу и уйти не попрощавшись, как облако дорожной пыли, как будто от ее жизни никому не было ни холодно ни жарко. И как она сумела преодолеть тот возраст, в котором прервалась жизнь ее родителей, – она, которая всю свою жизнь была их дочерью?

Я с самого начала знала, что она умерла. Не было смысла скрывать это, обманывать читателей. У меня была отправная точка. Эльза Вайс мертва. Я должна была выдумать ее жизнь. Но как можно выдумать жизнь? Я напрасно искала ее следы – и ничего не находила. Я искала ее в разных источниках, но она не фигурировала ни в одной из книг по истории того периода – ни по имени, ни по фамилии. Она не появлялась ни в одном из немногих опубликованных мемуаров и дневников о жизни в Берген-Бельзене, как будто стерлась из памяти, стала невидимой. Я попыталась различить черты ее юного лица на нескольких сохранившихся фотографиях, сделанных в начале путешествия на перроне в Будапеште и по прибытии поезда в Швейцарию. Никаких следов. Ее не было ни на одном переднем плане, она не высовывала голову в окно, как будто заранее съежилась в одном из вагонов, требуя, чтобы ее оставили в покое, как будто уже тогда предначертала себе, что будет присутствовать только в классной комнате. Как будто уже тогда отдалась на милость благословенному забвению. Эту историю нужно искать в другом месте, не в книгах. Искать, слушая устные предания, которые ничего не сообщают напрямую, не передают никаких сведений и не обучают в традиционном смысле слова, а указывают место на карте мира, которое когда-то отпечаталось в потаенном уголке сознания немногих из ее учеников, место учительницы. Вы можете побродить по нему. А можете никогда больше туда не попасть. Можете прожить целую жизнь, забыв, что когда-то