сыне моем Василии, да обитель в нем сотворит Троица Единосущная и Нераздельная во веки веков. Аминь».

В 1911 году Флоренский очень глубоко проникся своим отцовством. В отцовской ипостаси по-иному увиделась семейная археология, иначе выстроилась философия рода. Неслучайно с этих пор Анна Михайловна станет обращаться к мужу исключительно «папочка», подчеркивая тем самым, что отец в нём превыше мужа, что жена, единясь с детьми, оказывается под его отцовским покровом. Тот, кто был мужем, стал отцом семейства.

Отправляясь на прогулку с первенчиком, Флоренский часто ощущал, как смещается время и кажется, будто «я — не я, а мой отец, а Вася — это я». Границы поколений размываются — и нет уже ни детей, ни отцов, ни дедов, ни внуков, ни прадедов, ни правнуков. Есть единая мужская ось, ствол родового древа.

Отцовство — это новое искусство жизни, когда каждый час надо наполнять существенным содержанием. А значит, ещё обстоятельнее, ещё ответственнее заниматься домостроительством, семейным мироустройством.

Приют милосердия

Очень многое в семейном мироустройстве священника определяется местом его служения. Храм села Благовещенское, куда Флоренский был прикреплён после рукоположения, находился в трёх верстах от Сергиева Посада. Прикреплён отец Павел был сверх штата: предполагалось, что местного священника скоро переведут на другой приход, но этого всё не происходило. Флоренский даже отправил письмо митрополиту Владимиру с просьбой утвердить в штате, но владыка с решением почему-то не торопился.

Может быть, оттого что настоятель Благовещенского храма — часто замечаемый нетрезвым и при этом весьма самолюбивый человек — наговорил митрополиту о Флоренском «всякой всячины». Может быть, чинило препятствия духовенство местного благочиния, боясь, что молодой священник понизит требы. Может быть, по-своему интриговал благоустроитель храма — некто Ушаков, отличавшийся склонностью всеми командовать, даже настоятелем, имевший нездоровое чувство собственности, постоянно повторявший «мой приход», «я сделал», «мне пожертвовали».

Почему же Флоренский безропотно согласился на прикрепление к этому приходу? Во-первых, среда духовенства предполагает весьма бескомпромиссное, сопоставимое с армейским приятие всех решений и назначений священноначалия. Тем более если тебя причислили к храму после рукоположения: он, твой первый приход, должен стать для тебя особенно родным. Во-вторых, Благовещенский храм был памятником деревянного зодчества XVII века, что влекло Флоренского как искусствоведа. Не очень смущала сперва даже удалённость от Посада и Академии: с холма, на котором располагался сельский храм, Лавра была видна как на ладони, отчего казалось, что покров преподобного Сергия простирался до самого Благовещенского. К тому же воодушевляла юношеская мечта пожить деревенской жизнью; вот только нравы в селе оказались не такими, как в Толпыгино или рязанских сёлах: не было той доброжелательности, открытости, благочестия, да и переехать предстояло в плохо обустроенное жильё, а на руках у отца Павла были слабые здоровьем жена и маленький сын. Но главное — духовная жажда, которую не могла утолить редкая возможность служения в Академическом храме, потому так хотелось поскорее обрести свой приход.

Спустя годы Флоренский увидит в неназначении в штат «явную благую волю Божию». Но в 1911 году такая ситуация порождала всё больше тревог и искушений. Ещё толком не приступив к служению на Благовещенском приходе, отец Павел «нахлебался грязи и сплетен», и не удивительно, что мысль о пребывании там в итоге сочеталась у него с «чувством брезгливости». Хотелось отыскать убежище духовной чистоты, приют искренности, братолюбия, милосердия.

Однажды священник Евгений Синадский — студент Флоренского, защитивший под его руководством в Духовной академии кандидатскую работу и теперь служивший в Марфо-Мариинской обители, основанной в 1909 году великой княгиней Елизаветой Фёдоровной после гибели её мужа великого князя Сергея Александровича, — прислал отцу Павлу письмо с вопросом: «Желали бы Вы поступить в церковь Общины, которую открывает Великая Княгиня Елизавета Феодоровна?» Община была замыслена как Убежище (Приют) для престарелых и нетрудоспособных сестёр милосердия Красного Креста. Видимо, Флоренский, прежде посещавший в Москве Марфо-Мариинскую обитель, уже был знаком с великой княгиней и предложение исходило лично от неё. После некоторых размышлений отец Павел в мае 1912 года решился перейти на новое место служения.

Домовый храм Убежища был освящён в честь святой равноапостольной Марии Магдалины. Первую службу отец Павел совершил в праздник Воздвижения Честного и Животворящего Креста Господня, восприняв это как символ его общего креста с теми, кто взялся за созидание Приюта. Церковь находилась на втором этаже основного здания Убежища: изящная, небольшая, но с просторным алтарём, с прекрасными иконами и утварью. Служить в этом храме, благословлять на добрые дела, окормлять сестёр, чья жизнь прошла в подвиге и самоотверженной помощи страждущим, было для Флоренского великим счастьем.

Храм в честь Марии Магдалины не сохранился. После закрытия Убежища в 1921 году основное здание было отдано под мирские нужды. Сегодня в нём находится больница; в пространстве, где прежде была церковь, сейчас операционная. Всё церковное вытеснено светским, но прекрасное здание в стиле русского модерна, созданное выдающимся архитектором Львом Кекушевым, признано теперь объектом культурного наследия федерального значения.

Дом, где располагались комнаты сестёр милосердия, помнит тихую поступь великой княгини, помнит богослужения отца Павла. На миг закроешь глаза — и пространство перенесёт тебя в иное время, на век раньше: услышишь звон кадила, ароматы ладана, возглас «Господу помолимся!»…

В этом служении отцу Павлу был дарован новый единомышленник: Наталия Александровна Киселёва — настоятельница Убежища. Женщина тяжёлой судьбы, претерпевшая множество невзгод и лишений. В юности выданная замуж не по любви, она настрадалась от мужа, оказавшегося пьяницей и блудником. Наталию Александровну вместе с сыном он выгнал из дома и зажил с любовницей. Сын, повзрослев, тоже поддался пьянству, отчего рано умер. Сама Наталия Александровна перенесла тяжёлую болезнь, от которой исцелилась, горячо молясь Богородице. По исцелении она дала обет посвятить себя делам благотворительности. Однажды побывав в Марфо-Мариинской обители и познакомившись с великой княгиней, она возгорелась остаться среди насельниц, но возраст её и обстоятельства семейной жизни не давали возможности этого сделать. Великая княгиня уготовила Киселёвой иное служение.

Несмотря на все невзгоды, Наталия Александровна не утратила воли к жизни. Флоренский характеризует её как умную, сильную, твёрдую, необычайно работоспособную; добрую, но при этом требовательную, прямую, откровенную, иногда даже резкую, искренне верующую, очень набожную, с какой-то старообрядческой закалкой. В этой набожности внешнего порой виделось больше, чем внутреннего, но Наталия Александровна была, что особенно ценил в людях Флоренский, «не лишена мистики»: во всех событиях жизни видела проявление Божьей воли, даже, казалось бы, в мелочах различала знаки Божественного руководства. При этом воспитанная в купеческой семье, Киселёва обладала деловой хваткой, житейской смёткой, сумела скопить капитал, который, не скупясь, тратила на богоугодные дела.

Неудивительно, что именно ей великая княгиня поручила обустройство Убежища. Настоятельница открыла при Приюте амбулаторию, аптеку, создала покой и