нить биографии порвалась, началась новая. Да, это не монашеский постриг, не смерть для мира, но это тоже новое рождение.)

Человек, ослеплённый нечувствием, не видит необходимости в Спасителе и Искупителе, ибо не чувствует своих грехов, не переживает своей духовной бедности. Самая Личность Христа Спасителя в этом случае подменяется для него личностью общественного деятеля или какого-нибудь мирового гения. Из Неё выкидывается всё, что в Ней есть самого ценного, самого существенного и святого. Так, по крайней мере, понимали и понимают Христа почти все философы и мудрецы мира сего. Не мне учить тебя этой исторической правде. Ты сам прекрасно знаешь, как Святейшая Личность Христа Спасителя в устах античных и современных нам мудрецов подменялась и подменяется личностью учёного, поэта, реформатора, народного демагога. Дело Христово в устах этих мудрецов сводится к общественному или чисто мирскому служению, и нешвенный хитон Лика Христова раздирается на части их плотским мудрованием. Бойся этого нечувствия, этого духовного ослепления.

(А Флоренский через руку епископа, что не символически, а буквально, осязательно связан с главным Епископом, ощутил на себе Христову длань. Это и покров, и новый крест, что тяжелее, но отраднее прежнего, с ним Павлуша, Павел, Павел Александрович становился отцом Павлом.)

Для тебя теперь предстоит задача спуститься в глубину своего сердца, усмотреть свои духовные язвы и восчувствовать нужду в Спасителе и Искупителе. Он Сам войдет в твою душу и Сам отвалит камень от дверей твоего сердца. Ты только должен стяжать настроение жажды и любви ко Христу Спасителю, той самой жажды и любви, которую явили Ему жены-мироносицы.

Бог явил Флоренскому свою милость, открыл свой мир, открыл пастырское служение как примирение с Господом, как обретение с Ним единого мира. Отныне служение перед престолом Вседержителя стало главным в жизни Флоренского.

Епископ Феодор знал, о чём говорил, предвидел первые искушения, уготованные молодому иерею.

Окружение Флоренского поразилось его поступку. Учёбу в Академии ещё можно было понять и принять — это всё же основательное образование, но рукоположение, как казалось и некоторым светским друзьям юности, и матери, загонит Флоренского в очень узкие интеллектуальные, творческие и житейские рамки. Человек, воспитанный в семье инженера, талантливый математик, самобытный преподаватель, знаток античной философии, поэт и публицист, принятый в кругу символистов, вдруг обременил себя саном. Причём обратился не к аристократичному католичеству, под внешнее обаяние которого подпадал даже Владимир Соловьёв, а к «мужичьему» православию. И это в эпоху, когда кругом столько оригинальных религиозных учений, теософия, спиритизм. Когда редкий интеллигент не бросил камень в сторону церкви, не обвинил её во всех русских бедах начала века.

Но пример Флоренского, его рукоположение стали новым тараном, что разрушал стену уже не между наукой и богословием, как его работа «О религиозной истине», а между церковью и интеллигенцией. Глядя на непоколебимость Флоренского, видя его силу духа, искренность, способность прозревать через своё служение нечто неведомое другим, многие не только воцерковились или после долгих скитаний вернулись в лоно Православной церкви, но и тоже стали священниками, изжили в себе «интеллигентщину», которая так претила Флоренскому. Отец Павел особенно горячо не принимал её в церкви, не принимал кичение знаниями, считал, что нечто сохранённое вне рассудочного понимания, сбережённое в тайне гораздо ценнее. Порой сельский батюшка с провинциальной семинарией за плечами, «простец» ближе к духовной истине, чем умудрённый «академик». Истина любит храмовый полумрак, тёплый, смиренный огонь свечи перед иконой, а не искусственный, холодный электрический свет, проявляющий всё вокруг, но отчуждающий от всего.

При этом Флоренский вовсе не отрёкся от науки и преподавания, они по-прежнему оставались его особым предназначением. Епископ Антоний не благословлял своего духовного сына служить на сельском приходе, в Благовещенском храме, что в трёх километрах от Сергиева Посада, куда был сначала приписан Флоренский. Не благословлял именно потому, что это помешало бы преподаванию в Академии и научному труду. Каждый человек, как давал понять владыка Антоний, угоден Богу на своём месте, угоден своим дарованием, тем, что он может делать лучше прочих.

«В о. Павле встретились и по-своему соединились культурность и церковность, Афины и Иерусалим», — писал Сергей Булгаков — один из тех, кто стал священником вслед за Флоренским. «Iereus» — именно по-гречески именовал его «священником» Василий Розанов, указывая на единство в отце Павле античной Греции и православной Византии, на единство в нём философа и пастыря.

После рукоположения изменилось и философское миропонимание Флоренского; в его работах стало больше личного, задушевного, больше откровений и прозрений. «Наука, искусство мне опостылели, стали безвкусны, пресны, неучёны. Зато семья мне сделалась какой-то уплотненной, более близкой… простая жизнь стала близкой», — будет признаваться он через две недели после принятия сана. А через пять лет сделает запись в дневнике: «Что делал бы я, как жил бы без сана? Как метался бы и скорбел… Как плохо было бы Анне со мною и детям. И теперь нехорошо, но так мы все погибли бы. Правда, было много страданий, много неприятностей, связанных с саном, но что они все в сравнении с даром благодати!»

Семья — ещё одно служение отца Павла, неразрывно связанное и с церковью, и с наукой, и с преподаванием. И это семейное служение казалось ещё благодатнее в ожидании новой жизни.

Первенчик Васенька

Нося под сердцем эту жизнь, Анна Михайловна таилась, старалась скрыться от посторонних глаз. Созерцаемая только мужем, она любила, как и он, вечерние прогулки близ Маковца — холма, на котором возвышается обитель преподобного Сергия. В вечерний час в этих благодатных местах припоминался потерянный Рай; грядущее в мир дитя было образом этого Рая, было Жемчужиной под сердцем матери, Звездой Вечерней, что, разгоняя сумрак жизни, обращалась в Звезду Утреннюю, в Звезду путеводную.

Флоренский ждал сына. Ждал задолго до его рождения. Ещё года за три до женитьбы он ощутил, что его сын уже где-то живёт. Где и как теплится эта жизнь, было неведомо, но она, без сомнения, уже длилась. И потому, когда сын появился на свет, когда впервые встретился глазами с отцом, они узнали друг друга. В очах младенца мелькнула радость долгожданной встречи.

Сын, названный в честь брата Анны Михайловны Василием, родился 21 мая 1911 года. Его первым словом стало «папа». В этом слове, часто повторяемом, он будто постигал музыку жизни, первые её ноты, первые её смыслы. Сын был послан отцу «во спасение от всяческой гибели». Теперь собственная жизнь обретала иные задачи, иную глубину, иную ответственность. Став отцом, Флоренский словно заново родился, обрёл новые смыслы и цели. Теперь он берёг единую с сыном жизнь, как хрустальный сосуд. Теперь он уподобился садовнику,