небывалой в истории Академии высокой оценкой себя… Он мнит себя обладателем и изобретателем „абсолютного“, „духовного“ христианства и, насколько я разумею смысл его речей, ставит себя если не выше, то и не ниже Самого Иисуса Христа».

Неудивительно, что Тареев стремился упразднить в журнале первый раздел и при этом активно печатал собственные статьи и лекции, начиная с первого редактируемого им сдвоенного 6–7 номера за 1917 год и вплоть до последнего выпуска журнала в сентябре 1918 года.

2 марта 1919 года правление Академии приняло постановление о прекращении «Богословского вестника» в связи с невозможностью продолжать его издание.

Журнал возродили в 1993 году. Сегодня он, как и прежде, печатный орган Московской Духовной академии. Хочется верить, что его нынешние номера выходят не без небесного попечения отца Павла. Он молится о том, чтобы «Богословский вестник» был «поставлен живо», оставался полем православной науки, озарял умы и сердца светом Церкви.

Столп всего русского

Ещё не будучи редактором «Богословского вестника», Флоренский опубликовал в нём в 1911 году два фрагмента — «София» и «Дружба» — из своей самой знаменитой книги «Столп и утверждение Истины». Это книга написана ещё молодым автором, но именно с ней у многих ассоциируется Флоренский, именно по ней судят о нём, о его философских представлениях и научных интересах. Это, конечно, неоправданно, это суживает крупнейшего русского мыслителя, но в «Столпе», пожалуй, как нигде больше, он явил свою многогранность. В иных книгах он сосредоточится уже на конкретных областях. Да, будет всегда преодолевать «водоразделы мысли», но уже как философ или богослов, как лингвист или искусствовед, как математик или физик, как инженер или геолог. В «Столпе» же он предстал человеком ломоносовской широты. Памятуя прежде всего о «Столпе», его назовут «русским Леонардо да Винчи».

«Столп и утверждение Истины» — книга-университет. Прочтёшь её — и получишь знаний на целый университетский диплом, окунёшься сразу в десяток дисциплин: в догматику, историю церкви, логику, этимологию, иконологию, философию культуры, даже анатомию… Узнаешь прежде неведомые имена и поразишься оригинальности авторского взгляда на общеизвестные. Прочитаешь разъяснения к книге как её второй том, как нечто монолитное, композиционно продуманное.

Флоренский признавался, что сначала хотел писать исключительно своё, никого не цитируя, затем решил делать небольшие вставки, некоторые из них разрослись до объёмных фрагментов, а потом и вовсе возникла мысль не писать ничего своего, а печатать только «церковные творения», ведь, как думалось смиренному автору, своё слово возникает только от незнания тех мыслей, которые уже давно выразили всеведущие мудрецы и молитвенники. И всё же и с небольшими цитатами, и с объёмными вставками из чужих книг, и с многочисленными ссылками автор «везде творец и хозяин». Это удивительное дарование Флоренского — через цитаты и аллюзии сопрячь не только тексты, но эпохи, целые мировоззрения и одновременно создать нечто уникальное, когда даже процитированное кажется написанным, не просто повторённым, но порождённым. Ты не сразу вместишь в себя всё это, «Столп» повлечёт за собой в твою жизнь новые книги, но уже после первого его прочтения почувствуешь себя иным, с другим, более объёмным, взглядом на мир, с более пристальным взором на небо. «Эта книга — духовный друг, с которым постепенно сродняешься, научаясь любить его крепче и глубже», — очень верно заметил один из современников Флоренского.

В «Столпе» он — поэт, быть может, даже больший, чем в своих стихах. Из лирических фрагментов книги можно сделать прекрасный радиоспектакль:

«…Знаю твёрдо, что зажёг я себе не более, как лучинку или копеечную свечечку жёлтого воску. Но и это, дрожащее в непривычных руках, пламешко мириадами отблесков заискрилось в сокровищнице св. Церкви. Многими веками, изо дня в день собиралось сюда сокровище, самоцветный камень за камнем, золотая крупинка за крупинкою, червонец за червонцем. Как благоуханная роса на руно, как небесная манна выпадала здесь благодатная сила богоозарённой души. Как лучшие жемчужины ссыпались сюда слёзы чистых сердец. Небо, как и земля, многими веками делало тут свои вклады. Затаеннейшие чаяния, сокровеннейшие порывы к богоуподоблению, лазурные, после бурь наступающие минуты ангельской чистоты, радости богообщения и святые муки острого раскаяния, благоухание молитвы и тихая тоска по небу, вечное искание и вечное обретение, бездонно-глубокие прозрения в вечность и детская умирённость души, благоговение и любовь — любовь без конца… Текли века, а это все пребывало и накапливалось…»

«…Мой кроткий, мой ясный!

Я вышел на опушку леса. Один за другим, один за другим падали листья. Как умирающие бабочки медленно кружились по воздуху, слетая наземь. На свалявшейся траве играл ветер „жидкими тенями“ сучьев. Как хорошо, как радостно и тоскливо! О, мой далёкий, мой тихий брат! В тебе — весна, а во мне — осень, всегдашняя осень. Кажется, вся душа исходит в сладкой истоме, при виде этих порхающих листьев, обоняя „осинников поблекших аромат“»…

«…Неизменно падают осенние листья; один за другим описывают круги над землёю. Тихо теплится неугасимая лампада, и один за другим умирает близкий. „Знаю, что воскреснет в воскресение, в последний день“. И всё-таки, с какою-то умиротворенною мукой, повторяю пред нашим крестом, который тобо́ю сделан из простой палки, который освящен нашим ласковым Старцем: „Господи! если бы ты был здесь, не умер бы брат мой“»…

Здесь струится музыка, живёт какой-то левитановский покой. В этой осенней светлой печали сердце находит не отчаяние, а умиротворение. Каждый опавший лист — весть о былом или грядущем.

Неслучайно части «Столпа» не главы, а именно письма. Да, это апостольская и средневековая традиция, прижившаяся в Серебряном веке, ставшая одной из главных форм философствования. Но Флоренский — философ письма как никто. В каждой его публицистической или научной статье можно расслышать нотки письма: нечто сокровенное, идущее не только от ума, но и от сердца. И напротив, в каждом личном письме — матери, жене, детям, друзьям — россыпь идей. Эпистолярное наследие Флоренского обширно: от гимназических писем до писем из заключения на Соловках оно сложилось бы в десяток томов. Умелый текстолог превратил бы эти тома в новые философские труды отца Павла: многое из того, что он не успел воплотить в статьях, монографиях и трактатах, сохранилось в его письмах.

Письма «Столпа» тоже имеют конкретных адресатов — в них узнаются Сергей Троицкий и Авва Исидор, но они не названы по именам, и оттого кажется, что Флоренский затевает разговор с тобой. «Мой кроткий, мой ясный» — это он обращается к тебе. И читая, осмысливая «Столп», ты посылаешь автору ответное письмо.

Интересны история возникновения и текстология книги. Она складывается из четырёх редакций,