Среди скорбного многоголосья похоронных телеграмм особенно пронзительно звучала родительская телеграмма из Толпыгино: «Горько плачем. Серёжу поглядеть хочется».

Наверняка с такой же тоской простонал Флоренский, узнав о гибели друга. И сразу с горечью и запоздалым раскаянием вспомнились упрёки, высказанные им в последних письмах. Вспомнилась глава из «Столпа», где после расставания с другом Флоренский писал о нём как об умершем: «Всё по-прежнему… Но нет тебя со мною, и весь мир кажется запустелым. Я одинок, абсолютно одинок в целом свете», — то ли накликал, то ли предвидел. Сразу вспомнились слова Троицкого о собственной скорой смерти, не раз произнесённые в годы учёбы в Академии: «Всё как-то кажется, что вот придёшь домой, так немного заболеешь, не чувствуя боли нигде определённо, поболеешь, сляжешь и конец. Думаю, что будет очень грустно, не захочется умирать, но думаю, что и достаточно буду „равнодушен“, даже, может быть, радостен». Именно из-за этого предчувствия Флоренский не хотел отпускать друга от себя. Вот истинная причина негодования после разлуки. «Только оставаясь вместе, можно было спастись обоим», — думал Флоренский. Ведь «лишение друга — это род смерти», теперь уже в буквальном смысле. А может быть, Троицкий спас Флоренского, заслонил его: оставил родное село, приехал на Кавказ — на родину друга, где чёрт готовил неведомо кому предназначавшийся удар, нанесённый ножом Тавдгеридзе. Ведь неслучайны и эти слова Троицкого: «У меня иногда бывает такое состояние, что я ничего так не хочу, как быть принесённым в жертву». Но как бы там ни было, на всё воля Божья.

«Не печалься слишком о смерти Серёжи. Жизнь вообще — такая суета и тоска, что всегда завидно тем, кто уходит, кого выпустили отсюда, и я чувствую, что лучше уйти, когда позволяют, чем остаться», — обращается в письме Флоренский к овдовевшей сестре. Двадцатилетняя девушка, меньше полутора лет прожившая в браке, оказалась не по годам сильна. Кончину мужа она приняла смиренно, по-христиански: «Я всё готова вынести, лишь бы Бог не оставлял меня, лишь бы верить, что там, за этой жизнью, будет светло, увижу Серёжу». Тавдгеридзе в итоге был казнён, но Ольга вместе с матерью писала царю прошение о помиловании убийцы, восприняв последние слова Троицкого «прощаю его» как последнюю волю.

И всё же вдова безутешно тосковала по мужу. Пыталась забыться в творчестве: изливала свою лучистую печаль на холсты, умножала свет, свет памяти. Искала утешения у Мережковских, с которыми вступила в переписку в совсем ранней юности. Они под видом утешения пытались обратить её в своё «обновлённое христианство», в чём видели своеобразный реванш над Флоренским. Но Ольга не подвергнется искушению. Какое-то время она будет скитаться по городам страны и всё же вернётся в Тифлис, к холмику, на котором могила дорогого Серёжи. В Ольге не было «воли к смерти» — как определит её состояние Мережковский, в ней были любовь, верность, воля к небу. Через четыре года после трагедии она, окончательно истощённая родовой болезнью Сапаровых — туберкулёзом, упокоится рядом с мужем.

«Мы разбросаны по лицу земли и неба», — написала она брату в первые дни после смерти Троицкого и прислала цветок с его гроба как земную весточку о небесном. Цветок, преодолевший в письме путь от Тифлиса до Сергиева Посада, не засох, не потерял благоухания. Он источал ароматы той земли, по которой непрестанно тосковал Троицкий. За три года он так и не сроднился с Кавказом, продолжал грезить о родном Толпыгине. Теперь в небесном краю он, наверное, встретил рощи, похожие на толпыгинские, услышал слегка окающую, распевную речь, увидел лики, напоминающие лица толпыгинцев. Его душа вкусила райского мёда.

Однажды в 1916 году в алтарь, где иерей Павел совершал проскомидию, неведомо как залетела пчела: на дворе стояла поздняя осень, да и окна в храме были затворены наглухо. Пчела летала над чашей, впутывалась в волосы, мелькала перед глазами, будто пыталась о чём-то напомнить. Потом так же неожиданно исчезла, как и появилась. Только в середине службы Флоренский спохватился: на календаре 2 ноября — день памяти Сергея Троицкого, которого все эти годы он поминал перед каждой службой, но именно сегодня забыл. И вот так, через пчелу, друг о себе возвестил.

Дружба Троицкого и Флоренского после произошедшей трагедии стала поистине звёздной, но уже не в ницшеанском смысле: не охладевающая дружба людей, разлучённых земным расстоянием. Она превратилась в дружбу небесного сближения, когда очи одного с надмирной высоты недреманно взирают на другого.

Афины и Иерусалим

«Если бы я был сейчас женатым, то мог бы привести в исполнение свои заветные планы — сделаться священником. Может быть, из-за неисполнения их вся жизнь моя будет сломлена», — писал Флоренский матери, ещё будучи студентом Академии. Теперь же, после вступления в брак с Анной Михайловной, слом его жизни не грозил. В марте 1911 года Флоренский подал ректору МДА прошение о принятии священного сана. В начале апреля митрополит Московский и Коломенский Владимир дал своё благословение на рукоположение. 23 апреля Флоренский был рукоположен в диаконы и уже на следующий день — в иереи.

Рукополагал его в Покровском храме Московской духовной академии сменивший ещё в 1909 году епископа Евдокима на посту ректора епископ Волоколамский Феодор (Поздеевский). Консерватор, аскет, ревнитель традиционного православия, он всеми силами боролся с либеральными проявлениями в Академии, что и стало причиной снятия его с ректорского поста после Февральской революции. В начале века на владыку не раз покушались революционно настроенные студенты. Выжить удалось чудом. На суде над одним из стрелявших в него он сказал: «Прошу молодого человека отпустить на волю». Это прозвучало настолько властно, что напавшего действительно отпустили. Позднее епископ Феодор активно противостоял обновленцам, несколько раз оказывался под арестом, прошёл ссылки и лагеря, а в 1937 году принял мученическую смерть за Христа.

Этот аскетизм, духовный жар сердца епископа Феодора были очень близки Флоренскому, но сам епископ рукополагал доцента Академии с некоторым опасением, боясь от него в будущем интеллигентского мудрования с амвона, что часто исходило от высокообразованного священства. Отсюда его архипастырское наставление рукоположенному:

У одного святителя-аскета есть прекрасная характеристика настроения верующей души в период ее обращения ко Христу или в период искания ею Христа Спасителя. Он говорит, что нашему исканию Христа Спасителя часто мешает камень, приваленный к дверям сердца. Этот камень есть нечувствие души, которое не дает человеку спуститься в глубь своего сердца и увидеть свои духовные язвы. Нечувствие или духовное окаменение выводит человека из его внутренней жизни, заставляет его погрузиться в обыденность и суету дел житейских и тем заслоняет от него драгоценную часть его существа — его богоподобную душу.

(А Флоренский уже ощутил, что