в приемной молодом человеке и вспомнил о нем, когда спросила Надежда Ивановна, впускать ли. Он ответил, чтобы парень ждал. Затем он коротко поговорил с Дворецким. Даже не предложив ему стул, отпер сейф, выдал Семену упаковку ампул морфина и одноразовые китайские шприцы.

— Говорят, иглы у них толстоваты, — сказал Сайкин. — Но этот Сергей Крыленко и не такими кололся, переживет. В общем, пора сажать его на иглу. Пусть кольнется у тебя на квартире раз-другой. Ты его силком не держи, захочет, пусть уходит на все четыре. Надо будет, сам обратно прибежит, просить станет еще укол. Хочет остаться, пусть побудет твоим гостем. У меня этой отравы больше нет, но смогу достать, если потребуется. Главное, не говори ему «нет». Делай все аккуратно. Ну, ты все сам знаешь.

Семен рассовал ампулы и шприцы по карманам и ушел, не задав ни одного вопроса. Сев за стол, Сайкин нарисовал на листке бумаги несколько волнистых линий. Они пересекались и заканчивались у самого края бумаги. Сайкин походил по кабинету и, включив телевизор, думал о своем, машинально тыча пальцем в пульт переключения программ.

Передавали концерт самодеятельных исполнителей. Ведущая попросила зрителей строго не судить молодых вокалистов и объявила выступление какого-то Нагопетянца из Северодвинска. Рассеянно глядя на экран и слушая песню, Сайкин отметил у выступающего сразу несколько дефектов речи, что само по себе явление редкое. Певец улыбался, как манекен, приглаживал черные вьющиеся волосы и поворачивался из стороны в сторону, будто рассматривал в зеркале свой светлый двубортный пиджак.

«Интересно, — подумал Сайкин, — сколько этот Нагопетянц из Северодвинска заплатил за этот балаган?» Он выключил телевизор и вызвал из приемной молодого посетителя.

— Здравствуй, Юрий Олегович, таким я тебя и представлял, — сказал Сайкин первое, что пришло в голову. — Хорошо, что долго не искал ко мне дорогу.

Мысли Сайкина были далеко отсюда. Он, изобразив заинтересованность, поговорил с парнем о том, о сем несколько минут. «Ладно, — подумал Сайкин. — Этот хотя бы не симулирует интеллект». Он встал и вытащил из стола ключи от представительского «Мерседеса». Покрутив их на пальце, протянул Юре.

— Завтра твой первый рабочий день. Прокатишь меня на этом тарантасе в область, на домостроительный комбинат.

Глава 10

Пашков, войдя в квартиру, щелкнул выключателем и тут вспомнил, что лампочку неизвестно кто вывинтил еще неделю назад. Нашарив под вешалкой шлепанцы, он снял плащ и по длинному коридору мимо наглухо закрытых соседских дверей прошел на кухню. Стоматолог Зинаида Феоктистовна, схоронившая мужа год назад и по сей день с удовольствием вдовствующая, пережаривала лук на свином сале.

При появлении Пашкова она отвернулась от плиты и широко улыбнулась, как улыбалась щедрым клиентам. Пашков подумал, что такая показная доброжелательность соседки не к добру, скорее всего, сейчас она о чем-то попросит или ни к селу, ни к городу начнет вспоминать добродетели покойного мужа. Пашков, чтобы не видеть эту искательную улыбку, отвернулся к окну. «Сейчас начнет бухтеть», — с раздражением подумал он и вежливо, спросив разрешения, закурил.

Пепельницей ему служила пятнистая морская раковина, которую он купил на южном базарчике, чтобы слушать зимой, как шумит море. Соседка глубоко, в голос, вздохнула, такие вздохи обычно предшествовали рассказу о новом эпизоде из жизни покойного мужа Вадима. Этот бывший спортсмен одно время пытался заняться коммерцией, держал палатку и уже тогда крепко выпивал. Не найдя общего языка с местными властями, он много болтал кому ни попадя о ворах и взяточниках, засевших наверху, поэтому Пашков не удивился, когда в один прекрасный день палатка вдруг сгорела со всем товаром, а мертвецки пьяного Вадима привели домой незнакомые люди.

Оставшись не у дел, Вадим грозился вывести на чистую воду все начальство вплоть до префекта и даже писал письма в прокуратуру, которые, правда, никуда не посылал. Горечь от неудавшейся карьеры бизнесмена выливалась на жену, и Зинаиде Феоктистовне даже пришлось вставлять зубы у знакомого протезиста. Но часы буйства и похмельного раздражения проходили, и Вадим снова садился за разоблачительные письма, сожженные вдовой после его кончины.

Пашков иногда задумывался, почему домашние деспоты после своей смерти часто становятся в рассказах своих близких, чью жизнь они превращали в ад, праведниками, и даже написал рассказ, где прообразом главного героя стал Вадим. Рассказ назывался «Рубка дров по понедельникам». У Вадима, в прошлом мастера спорта по академической гребле, правого загребного, было странное увлечение, один раз в неделю и зимой и летом он ездил в какую-то подмосковную деревню к приятелю, такому же бывшему спортсмену, где они за символическую плату пилили и кололи местным жителям дрова.

Вадим, отлученный от большого спорта за свои темные дела, боялся потерять форму, особенно силу рук. Он надеялся, что о нем когда-нибудь вспомнят и позовут обратно. Но время шло, и надежды развеялись, спорт больше в нем не нуждался. С опозданием поняв, что его сильные руки никому, кроме него самого, не нужны, Вадим посвятил себя коммерции и начал пропускать святые дни рубки дров, отсиживаясь в своей палатке.

Когда торговая точка сгорела и Вадим взялся за бутылку серьезно, сил едва хватало, чтобы раздобыть денег на выпивку и устроить очередную встряску жене, которую он ревновал люто.

Хотя тень Вадима и стала фетишем для Зинаиды Феоктистовны, это обстоятельство не помешало ей завести сожителя, который по четвергам крался, как бестелесное привидение, утренним коридором в носках к входной двери и от смущения даже не здоровался при встрече с Пашковым. В последнее время, глядя на соседку, Пашков заметил, что она расцветала на глазах: новая прическа, новая одежда, человеческие краски на лице. Будь жив Вадим, такая перемена дорого бы обошлась Зинаиде Феоктистовне. Покойник не терпел макияжа.

Ближе к смерти Вадим стал рассеянным, а глаза его часто без причины увлажнялись. «Я из тех людей, у которых ничего не получается, за что бы они ни взялись. Ничего никогда не получается. Это как проклятие. Объясните, почему так?» — спрашивал он писателя. «Если бы я это знал», — отвечал Пашков. «Вот и вы не знаете. Никто, наверное, этого не знает». Слезы текли по щекам Вадима, как березовый сок. «Значит, значит, значит… жизнь так же бессмысленна, как смерть?» — хмельные слезы закипали на небритой физиономии Вадима, а горло сжимали спазмы, и оно становилось слишком узким для слов. «Если бы я знал, — отвечал Пашков. — Я знаю только, что нам не суждено умереть героями. И в этом есть своя прелесть».

Вадим умер средь бела дня в своей комнате, захлебнувшись во сне рвотой. Зинаида Феоктистовна говорила соседям,