треть, хотя удачных ролей сыграно немало. В заключение беседы с корреспондентом он утверждал, что имеет свою аудиторию, которая его понимает, он дорожит своей аудиторией.

Еще он добавил, что отнюдь не за каждую роль берется, а тщательно отбирает сценарии, сторонится коммерческой халтуры, а вкус у него очень требовательный. Он скупил десятки номеров газеты со своим интервью и как бы невзначай раздавал эти номера знакомым. Люди его круга, знавшие, что почем, лишь посмеивались над наивной хвастливостью старшего коллеги.

Актер, слушая по телевизору выступления молодых кинематографистов и преуспевших продюсеров, распинавшихся о своих новых постановках, бледнел от злости, считая их за бездарей, папиных сынков. «Везде одна мафия, — кричал он в лицо жене, — мафия скупила кино на корню». Жена соглашалась, сквозь долгое супружество она сумела пронести любовь к этому человеку.

В журналах он вычитал, в какой прекрасной спортивной форме держат себя западные актеры его возраста, как следят они за своим здоровьем. После этого чтения актер, раздевшись до пояса и пристально разглядывая в большом зеркале свою рыхлую фигуру с отвисшей грудью и дряблыми руками, твердо решил заниматься гимнастикой, но скоро бросил это тяжелое занятие. «Сколько прекрасных, выдающихся ролей остались несыгранными», — повторял он и видел, что жена страдает.

Отдушину своей энергии и амбициям он нашел в периферийных клубах и домах культуры, где стал выступать перед своими немногочисленными сверстниками, помнившими его еще молодым и ходившими на эти вечера, как на свидание с собственной юностью. Выходя на эстраду, он читал стихи, перемежая чтение киношными сплетнями и наполовину выдуманными и приукрашенными историями из своей жизни. «Какой успех, какой сегодня успех, — говорил он директорам клубов и рабочим сцены. — Когда-нибудь я умру на сцене. Как Карузо».

Потом через весь город, уже спящий, он тащился на метро к себе домой, испытывая ни с чем не сравнимую радость мнимого успеха. Он очень уставал после таких концертов, но усталость проходила, когда он говорил себе, что живет для людей и не вправе самостоятельно распоряжаться своей судьбой. Актер искренне удивлялся, когда видел жалость в глазах жены. Он считал себя человеком духовно богатым.

Легкое тщеславное опьянение после своих выступлений, сознание того, что сегодня снова удалось поймать сотню-другую человеческих душ, он именовал творческим удовлетворением. Иногда, просыпаясь в пасмурное, непогожее утро, ощущая ревматические боли в спине, он вдруг становился честен перед самим собой. «Боже мой, — говорил вслух актер, — неужели я доживу до того времени, когда меня будут вывозить на сцену в инвалидной коляске? Тело почти умрет, а бес тщеславия не успокоится и будет терзать меня. Лучше, как Карузо, в одну минуту». Актер боялся самого себя.

* * *

Просмотрев рассказ до конца, Пашков захлопнул папку и решил сейчас же вычеркнуть из него пару абзацев, но, подумав, все оставил, как есть. Вячеслав Дмитриевич зашевелил головой и шумно засопел. Лица спящих людей иногда бывают очень неприятны, отметил Пашков. Он насыпал в чашки кофейный порошок, налил кипятка и, зная способность брата к мгновенному переходу от сна к бодрствованию, потеребил его за плечо.

Вячеслав Дмитриевич поднял голову и, открыв глаза, потянулся.

— А, пришел, — сказал он вместо приветствия и широко раскрыл пасть для глубокого зевка. — По бабам, небось, с утра ходил?

— Ты, как всегда, очень любезен. — Пашков положил в свою чашку сахар. — Я ходил на массаж, если тебя это интересует.

— К бабе ходил, старый развратник. — Вячеслав Дмитриевич в голос зевнул, вынул из кармана пачку папирос и закурил. — И как только женщины могут иметь дело с таким грязным стариком, как ты. Не понимаю. Сколько ты им платишь?

— Женщины отдаются мне из любви к искусству. — Пашков размешивал сахар и улыбался. Его давно не шокировала своеобразная любовь брата к шуткам с перчиком. — А ты, похоже, совсем помешался на сексуальной почве. Это первый признак импотенции. Самое время обратиться к врачам. Может быть, что-то еще удастся сделать для тебя.

— За меня можешь не волноваться, с этим делом все в порядке. — Вячеслав Дмитриевич пил кофе без сахара.

Пашков прощал брату его нарочито циничную манеру разговора, он знал брата другим человеком. Женитьба после службы в армии и рабфака и рождение первого ребенка заставили Вячеслава Дмитриевича оставить физтех на четвертом курсе, сесть за баранку рейсового автобуса, а позднее грузовика. Супруга подолгу болела, и, чтобы прокормить семью, приходилось перерабатывать, дорожить любой халтурой. Несмотря на стесненные условия, Вячеслав Дмитриевич находил возможность материально помогать старшему брату, не ставшему для него опорой в жизни.

Он работал в такси, хотя с деньгами стало легче, но жена все болела, подолгу лежала в клиниках, и семья так окончательно и не выбралась из нужды. В последние три года Вячеслав Дмитриевич вел и вовсе аскетическую жизнь, запрещая себе все удовольствия, откладывал каждый грош, и эта копеечная жизнь человеку с широкой натурой давалась непросто.

Сейчас брата обтягивал со всех сторон пиджак, купленный еще лет пятнадцать назад, перелицованный, стершийся в локтях и на спине почти до дыр, ботинки из толстой грубой кожи потеряли форму и растрескались. В своей рабочей одежде Вячеслав Дмитриевич напоминал вокзального оборванца, махнувшего на себя рукой. Но впечатление было обманчиво. Пашков знал брата как человека волевого и целеустремленного. Поставив перед собой цель, он шел к ней пусть медленно, но неуклонно, не сворачивая, шаг за шагом, не считаясь с внешними обстоятельствами.

Так и три года назад, поставив задачу любыми средствами вырваться из России и переехать с семьей в Соединенные Штаты, он посвятил этому жизнь свою и своей семьи. Вячеславу Дмитриевичу, отказывающему себе в самом необходимом, из обновок купившему за эти годы лишь несколько пар носков и нижнее белье, удалось скопить внушительную сумму в валюте.

Трехкомнатная квартира брата, давно не знавшая ремонта, выглядела пустой и бесприютной. Мебель, хрусталь, посуда уже были проданы, ждали своего часа чешский кухонный гарнитур и цветной телевизор. «Кое-как перебьемся первое время, пока я не найду работу, — говорил он жене. — Денег хватит». «Там лечение дорогое, доктора, лекарства, я буду вам обузой», — отвечала жена, перебирая в уме длинный перечень своих недугов. «Ничего, мать, все обойдется». Вячеслав Дмитриевич не испытывал никаких иллюзий насчет жизни за океаном, понимая, что их семейству легкой судьбы там не выпадет.

И в Штатах его ждет тяжелая работа за кусок яблочного пирога. На статус беженцев, гарантированное пособие, особо рассчитывать нечего. «Перекантуемся первые лет пять, а там, может, гражданство получим», — успокаивал он жену, но она оставалась безутешна. «Кому ты там нужен? Что ты сможешь им предложить?» — спросила она