Боже мой! Почему он не может бестрепетно смотреть на этоттонкий стан, обрисованный голубоватым сари; видеть, как натягивается ткань набедрах, когда Варя довольно споро поднимается по лесенке на спину слона;ласкать взором изящные лодыжки, круто выгнутый подъем ее ног; с огорчениемнатыкаться взглядом на краешек узких шаровар; гадать, что надето на ней подсари: какая-то плотная одежда или обычная индийская чоли, едва прикрывающаягрудь; вспоминать, как нежно, горьковато, прохладно благоухали эти тонкие русыеволосы вчера, когда ее голова лежала на его плече, как трепетала жилка нагорле, как приоткрылись вдруг, вздохнув, губы под его поцелуями… Жаль, жаль,что они оба вчера спохватились так не вовремя. Насытил бы плоть — и чувствовалбы сейчас к ней только отвращение.

К ней? Или все-таки к себе?

Ничего, нынче же вечером, едва доберется до Беназира…

— Бэзил! — послышался нетерпеливый оклик Реджинальда, иВасилий обнаружил, что так и стоит, привалясь к слоновьему боку, угрюмонабычась и стиснув кулаки, в то время как остальные гости, и слуги, и саммагараджа, и даже слоны смотрят на него, мягко говоря, с удивлением.

А на лице Бушуева нечистой совести Василия померещилосьособенно пристальное, даже подозрительное выражение.

Ох, нет. Как бы ни раздирали его бесы, от Вари надодержаться подальше. Вчера едва не случилось непоправимое, и больше допускатьтакое нельзя. Не успеешь опомниться, как окажешься под венцом, и брадатыйдиакон запоет: «Гряди, голубица!» — а священник изречет: «Венчается раб божийВасилий рабе божией Варваре…» — и все! Капкан захлопнется, Бушуев получит правоназывать его «сынок», а Кузька с облегчением сообщит всем слугам в Аверинцеве,что Василий Никитич, слава богу, остепенились. А сам Василий получит в жены ту,которая в ночном саду с первым попавшимся мужчиной целуется так, словно он ееединственный избранник, мечта всей ее жизни! А потом отвешивает ему увесистуюпощечину, такую, что и наутро физиономия горит. А сама-то… За такие вольныепроказы с мужиками девкам издавна ворота дегтем мазали, чтобы все знали: здесьживет непотребная!

И вдруг его точно молнией пронзило: а что, если она узналаего? Что, если она-то отлично понимала, кто целует ее, и отвечала так пылкоименно потому?

Да нет, бред, чушь, чепуха! В этих поцелуях была либо похотьнеземная, либо… истинная страсть. Ну а этого никак не может быть.

О господи, с этой Варей-Варварой просто голову сломаешь!Чего стоит хотя бы сегодняшняя ее выходка!

Она ведь оскорбила магараджу — грубо, рассчитанно.

Но зачем? Неужели чтобы обвинить его во лжи? Неужели ей такважно было доказать, что она ни сном ни духом не замешана во вчерашнемотвратительном представлении? Неужели для нее столь важно мнение Василия?Получается, нынче ночью он зря оскорблял ее? Ну и дурак же… Как же теперь вестисебя?!

«Салтычиха!» — угрюмо напомнил себе Василий — и взлетел полесенке на серую слоновью спину. Чай, не труднее, чем редут на высотахМонмартра брать!

Однако высоты Монмартра стояли недвижимо, и в этом было ихосновное отличие от слоновьей спины.

Стоило европейцам кое-как, подбирая ноги и установив коленивыше головы, рассесться на нелепых скамеечках, как погонщик, вооруженныйжелезной острой палочкой, ткнул ею в правое ухо слона. Установясь сперва напередние ноги, отчего всех отбросило назад, слон затем тяжело приподнялся назадние, и все шарахнулись вперед, едва не сбив и махута, и стойку зонтика.

«Да это еще хуже, чем на верблюде!» — успел подумать Василий— и в следующее мгновение, стоило слону шагнуть, все его седоки развалились встороны, словно комки киселя…

Пришлось остановиться. Седоков кое-как подобрали, причемдобродушный слон старательно помогал хоботом. Наученные горьким опытом, гостиуцепились за сиденья, оскалив зубы магарадже, который, видимо, наслаждалсязрелищем, воспринимая его как заслуженную месть дерзким иностранцам.

Но тут слон сделал осторожный шаг, и все мысли вылетели изголовы Василия, за исключением одной: не свалиться опять.

Магараджа замахал руками. Свита, стоящая вокруг, воздела надголовами какие-то белые веера, перья, копья… Забили барабаны, а потом грянулапрощальная музыка.

О боги! Что это была за адская симфония! Раздирающий грохоттамтамов, тибетских барабанов, сингалезских дудок, китайских труб, литавр,гонгов оглушал несчастных европейцев, пробуждая в их душах ненависть кчеловечеству и его изобретениям, еще довольно долго, пока дорога не повернула кджунглям и отрог скалы не отгородил от них шум, словно отрезав его.

Впрочем, нечего грешить: приноровиться к новому способупередвижения оказалось не больно-то трудно, и европейцы довольно скоро смоглиоценить все его преимущества. Дорога была ужасная (как выяснилось, в джунглях,как раз на пешеходной тропе, по которой гости недавно прибыли во дворец,появился тигр-людоед, потому-то и пришлось следовать другим путем), и толькоблагодаря твердой поступи умных животных седоки не полетели несколько раз вглубокие овраги.

Тихо и осторожно ступали слоны по карнизам обрывов,останавливаясь перед каждым низко висящим сучком и раздробив его на щепкихоботом, прежде чем сделать хоть шаг далее. Слонам, разумеется, ветки немешали, но они были приучены заботиться о седоках.

А те уже почувствовали себя вполне вольготно и с чувствомнекоторого превосходства посматривали на эскорт всадников: с непривычной высотылошади казались малыми ослами.

Через малое время эскорт сделал салют копьями и,развернувшись, умчался назад — очевидно, задача сопровождения была выполнена.

— Воины так себе. Театральщина! — сказал Реджинальд, глядяим вслед. — Я обо всех индусах-воинах не самого высокого мнения. Среди всехпредпочитаю топасов — так называется каста людей, родившихся от христиан. Из нихполучаются отменные артиллеристы.

Однако и сипаи, которые служат Ост-Индской компании, оченьверные солдаты. Мне рассказывали презабавнейшую историю. Несколько лет назаднаш британский небольшой отряд и вспомогательный корпус, принадлежащийиндийской армии, были заперты между двумя потоками. Стоял сезон дождей, и водатак разлилась, что переход был совершенно невозможен. Продовольствиеистощилось. Впрочем, тогда был всеобщий голод; ужасный выдался год! Начальникотряда — имя его, помнится, было Галибуртон — осмотрел весь рис, бывший влагере. Его оказалось так мало, что едва могло достать на пять дней, считая пополовине или даже по трети обыкновенной нормы европейского корпуса. Галибуртонтотчас прекратил всякую выдачу продовольствия сипаям: каждому из них теперьнадлежало собирать траву и коренья, чтобы не умереть с голоду.