он только-только закончил учебу. Раввин! Может, возглавлял одну из небольших религиозных общин в Карпатах. Я забыл название деревушки, откуда его угнали, но по сей день передо мной стоит лицо этого молодого ребе. Оно со мной навсегда.

В нем уже не осталось ничего от раввина и ничего от человека. Он не думал ни о Господе, которому некогда поклялся преданно служить, ни о тяжелых фолиантах в семинарии, ни о Ковчеге Завета с паукообразными надписями на иврите, ни о лице собственной матери… Он думал только о куске хлеба, который означал для него жизнь.

Юноша пробует приподняться, но падает на спину.

– Когда они… придут… наконец? Дайте… мне… сейчас же… проклятые твари! – шепчет он, хватая ртом воздух. – Хлеба… у меня… внутри… все горит…

Зловонная тепловатая лужа медленно растекается по опилкам под ним. Он глядит на меня. Я на него.

– Держись, – я пытаюсь его ободрить. – Мы все голодны. Ты точно можешь потерпеть пару минут.

Он отмахивается от моих слов.

– Я чувствую, как слабею… сил нет…

Он начинает говорить разборчивей, но его голос едва слышен:

– Можно мне хлеба вне очереди? Вдруг вы смогли бы договориться с ними, а? Если они увидят, в каком я состоянии, то…

– Невозможно, – отвечаю я. – Тебя только привезли, ты не знаешь Юдовича. В лучшем случае он изобьет меня ногами.

Юноша что-то бормочет на иврите, а потом четко и ясно шепчет на венгерском:

– Какие никчемные… мои братья… никчемные…

Больше он не дышит. Рука, державшая кружку, разжимается, и драгоценный сосуд падает на пол под койку. Глаза ребе открыты. Они продолжают смотреть прямо мне в лицо.

Кажется, их застывший взгляд торжествующе спрашивает: «Ну, что я говорил?»

В лагере действует неписаный закон: личное имущество покойного – если таковое имелось – переходит к его ближайшему соседу. Но и с этим возникают разногласия. Приходится вступать в физическую борьбу с другими претендентами на жалкую собственность. Над свежими трупами неизменно вспыхивают перепалки. Замахиваются дрожащие руки, скрюченные пальцы тянутся к глазам, сыплются слабые удары. Комическая, бессильная драка жаб с мышами. Те, кого ударили, едва это чувствуют.

И правда, три или четыре гиены уже обыскивают труп. Они даже заглядывают в рот – не блеснет ли там золотой зуб. Иногда, прежде чем утащить тело из блока, они удаляют коронки сами, если найдут подходящий инструмент. Предприятие рискованное, но соблазнительное, сулящее немедленную и значительную выгоду. Работники кухни охотно скупают золото. С другой стороны, быть пойманным с поличным означает казнь на месте, поскольку начальство, полагающее, что его перехитрили, склонно проявлять еще меньше снисходительности, чем в случаях с кражей хлеба.

Однако золотых зубов во рту у раввина нет. Поляк на верхней койке надо мной не шевелился уже несколько часов, но теперь и он протягивает вниз руку, расстегивает на груди покойника рубашку и жадно шарит по грязной коже пальцами. Наивный – он думает, под рубашкой может быть припасен кусок хлеба! Кружка и полотенце уже исчезли.

Итак, очередной мой сосед скончался. Вчера это был шестнадцатилетний мальчишка из Будапешта – ему привязали бирку с номером к большому пальцу ноги. А позавчера знакомец из Бачки, которого я не сразу признал. Кажется, его звали Фрюнд. Бедняга сам притащился ко мне поближе: хотел смотреть в знакомое лицо, когда наступит конец. Глядя друг на друга, мы прекрасно понимаем, кто из нас не доживет до следующего дня. И выдают нас не только искаженные, как у цирковых уродов, лица. Мы чувствуем, сознаем с беспощадной уверенностью – как сознавали светловолосый щуплый Фрюнд и большеглазый ребе, с которым я не был знаком, слуга Господа, загнанный в Дёрнхау.

Саньи Рота настигла та же судьба. Он тоже оказался среди местных пациентов. Грабитель не спросил с меня капусту, которой одарил на прощание, и нисколько не удивился нашей встрече. Саньи Рот ничему не удивляется – он просто принимает к сведению. Здесь он опять хорошо устраивается: несмотря на положение пациента, занимает должность. Раздевальщик трупов. Отвратительное ремесло, но рецидивиста со стальными нервами не волнуют детали.

Одеяло он носит на плечах как плащ. На нем тот же знак отличия, что и на нас всех: круглое серебристое пятно. Гниды. Однако у Саньи есть белье.

Физически он так же сломлен, как и все мы. Его лицо страшно опухло, и отеки быстро усиливаются. К тому же он жалуется на острую боль в почках. Тем не менее его нервы – он сам так говорит – в отличном состоянии.

– Если бы еще мое тело было им под стать! – вздыхает он.

Он с силой отталкивает гиен прочь и начинает раздевать тело. Работенка прибыльная – Саньи Рот за другую и не взялся бы, – потому что на некоторых трупах обнаруживается белье. Белье в лагере – твердая валюта, и она достается раздевальщикам. У раввина были не только кальсоны, но и нательная рубашка. Каким-то образом по прибытии сюда он умудрился сохранить их при конфискации одежды.

Рот срывает обноски с медленно коченеющего тела. Он работает споро и умело: не проходит и минуты, как труп уже раздет.

– По-быстрому простирнуть, – говорит он, складывая запачканные кальсоны, – и можно продавать. В день я таких, бывает, по десять штук набираю. Работа не очень, но что мне остается? И эту-то мне выбил Йожи Пепита.

– Кто это?

– Йожи Пепита из Народного парка в Будапеште. Ты что, никогда с ним не встречался? Значит, тебе повезло. Санитар из блока Б. От него там все трясутся. Мой старый приятель.

– Пепита… Что за имя такое?

– Сценическое. Он изображал бородатую женщину на представлениях в Народном парке. «Шоу начинается, подходите ближе… Всего десять монет! Шоу начинается, отличное развлечение для всей семьи!» А теперь, дружище, Йожи Пепита – большая шишка, представь себе!

Он пытается изобразить зловещую улыбку и добавляет на блатном жаргоне:

– За такой шмот на рынке две сиги намою. Если у кого еще остались. Кажется, дело идет к концу. Ничего больше не притекает. Никакой торговли.

Он глядит на меня. Какая-то мысль приходит ему в голову.

– Естественно, бельишка у тебя нет, – говорит Саньи Рот. – На вот, – добавляет он, бросая мне только что снятые обноски. – Я себе отложил хорошую пару, поеду в ней домой.

– Спасибо, Саньи, но мне не надо. Так я их надеть не смогу, а стирать мне нечем.

– Да не дури ты! Думаешь, то, что на мне, прямиком из прачечной? Отглаженное, с розовой ленточкой?

– Просто отдай кому-нибудь еще.

Он не обижается. Наверное, Саньи даже рад, что внезапный приступ щедрости ничего