Жита всплеснула руками.

— Да Силушкой тебя приложило. Вот теперь все, отходилась. Лежать тебе на этой лавке до похорон, девонька.

Выса прикрыла рот рукой. Нет, не время кричать.

— Но Смеш! Кто…

— Нет Смеша, как нет мощи в твоих ногах. Все забрала проклятая Сила. Всех перемолола. Сунулась ты помогать кому неведомо, вот и поплатилась! Дура безумная! Девка бестолковая! Получил Кикимор свою Силу, заплатив кровью твоего брата, да твоими ножками! А ты думала, зачем глаза? Плату они взимают. Кого болью наградят, у кого способность какую заберут, а коли мал совсем, то и всего сожрать могут. А ты сама сунула шею в петлю эту, да еще и брата подставила! Ох, как не учи дурака, все равно сопли поленом вытирать будет! Почто смеска послушалась? Зачем с этим кровопийцей пошла?

Выса покачала головой.

— Нет, Лесн ни при чем! Он так не мог! Это сила, наверное! Я ж не знала…

Ее слова перешли в надрывные всхлипы.

— И пашет не Жад, а плуг сам по себе, ага! Нет уж, девонька, сила все равно что лопата — сама без чужих рук копать не будет. Так что не тешься иллюзией. Взял зелономордый от тебя все, что мог, и выплюнул остатки. Так что сиди, утешайся, что зверюге ушастому помогла! Братиной жизнью алтарь Силы окропила!

Вопреки злым словам, Жита подошла к внучке и осторожно погладила ее по голове. От этого жеста Выса горько, надрывно завыла.

— Поплачь, поплачь! Это все, что тебе осталось, увечная моя. Авось легче станет.

Увечная… Она теперь бесполезна! Не помощницей стала, а ярмом легла на бабкину шею. И Смеша нет! Как ей дальше жить без брата, без возможности заботиться о них с бабушкой? Зачем только она туда пошла! Зачем он увязался следом! И бежал вприпрыжку, довольный приключением, доставал глупыми расспросами полукровку, рвался к ней под солнечным дождем, но Лесн держал его крепко. И… Выса отняла от лица мокрые ладони и посмотрела на Житу, сидевшую рядом с видом, сочувствующим и хмурым одновременно.

— Ну что? — ворчливо поинтересовалась родственница. — Нечего возразить бабушке? А я говорила! Предупреждала! Но нет, не послушали! Сами больно умные! Но теперь-то что, теперь поздно. Вспять время не завернешь. Отомстить за деточку и то некому.

— Отомстить, — эхом повторила Выса, задумчиво разглядывая бабушкин передник…

* * *

Жад проснулся от кашля. Грудь сдавил спазм, уши заложило, на глаза навернулись слезы. Прокашлявшись, парень встал с лавки.

— Мам?

Ответа не было. На улице знакомо заржала лошадь Майка, и Жад, пошатываясь, вышел на крыльцо. Семья сидела на одной телеге, еще две были нагружены всяким скарбом.

— Мам?

Мать сделала вид, что не услышала, и продолжила привязывать какой-то баул к прочему барахлу, сваленному на старую, еще дедову, телегу.

— Отец! Да что происходит?

Пахарь вздохнул, посмотрел сначала на жену, имитирующую бурную деятельность, потом на сына. Взгляд у него тут же сделался виноватым.

— Уезжаем мы, Жад. Не сердись. Ты уже взрослый, с парой кур и сам как-нибудь сладишь. Не серчай, ладно?

Ноги подогнулись, и парень вцепился обеими руками в столб, врытый у порожков крыльца.

— Куда? Надолго? А малые вам зачем? И когда вас ждать?

Мать не выдержала, уперла руки в бока, развернулась к сыну лицом.

— Навсегда! И братьев-сестер твоих мы забираем с собой! Сколько говорила, сколько просила: не водись с этим чудищем! Нет! Бежит к извергу зеленомордому, как лис к мясному пирогу! Добегался? Делов-то натворили, соседям в глаза смотреть стыдно! Людей покалечили, высиного брата со свету твой дружочек когтистый сжил! А сам-то глянь! Силу из тебя всю высосали! В уплату за чужое наследие! Кикимор получил — ты потерял! Был лучший работник в Бровках, а теперь на ногах еле стоишь! Отцу ты теперь не опора! Соратник убийцы и губителя! Позор семьи! Глаза не знаю куда девать теперь от милости-то людской! Тьфу! Раз такой умный, сам все знаешь, вот и оставайся один!

Слезы жгли глаза. Мама не может так поступить! Не может!

Однако женщина села на телегу и хлестанула лошадь, заставляя ту направиться в ворота. Отец виновато развел руками и поехал следом. Третей телегой управлял дядя, пустившийся в путь, даже ни разу не взглянув на Жада.

Обессиленный парень опустился на крыльцо. Тонкие, словно чужие руки (где его мышцы? Где его силища?) неуклюже растерли по лицу слезы. Как же так? Что за бред? Сила за силу. Обвинения нелепые. Если и есть что самое дорогое у Жада, что можно взять в уплату, это не сила. Сила ему нужна, чтобы сестер защищать, да матери-отцу помогать. Старшему сыну важно быть могучим, плечистым, быть опорой семьи. Сила важна, но в ней счастье. Счастье как раз таки в семье. Хорошо бы — в дружной и доброй семье. А теперь у него семьи нет…

* * *

Прина проснулась от запаха. Запах был связан с детством. Точнее, с одним конкретным воспоминанием из детства. Девушка открыла глаза, рывком встала на ноги и осмотрелась. На первый взгляд, все хорошо — она дома, спала на собственной кровати, печка не чадит, пол подметен. Но запах мореек — "мертвых цветов", которые кладут в руки умершему перед сожжением, — чувствовался все отчетливей. Единственный раз этими цветами пропах их дом, когда после долгой болезни умерла мама. И вот теперь — снова.

Прина выбежала из огороженной "спальной" части дома, в бытовую, затем в сени, выпорхнула на крыльцо — и ахнула.

Во дворе стояла телега, покрытая желтым покрывалом. На мягкой ткани лежал принин отец с закрытыми глазами. К каждой руке ему привязали по охапке мореек. Телега, лошадь, даже тело кузнеца — все было украшено этими мелкими пахучими темно-синими цветами. Цветами смерти.

— Нет! — Прина кинулась вперед, запуталась в юбках и чуть не упала, после чего она бесстыдно задрала подол до колен и резво сбежала по ступенькам вниз. Быстрей! Быстрей! Рядом с мертвячим возком она оказалась за пару мгновений — обернувшиеся на крик люди даже не успели сориентироваться и перехватить ее. Девушка влезла прямо на желтое посмертное покрывало и вцепилась одной рукой в край телеги. Второй она начала поспешно ощупывать отца.

Он был холоден и неподвижен.

— Деточка, — глава, сидевший впереди, обернулся и с искренним сочувствием смотрел на годящуюся ему в дочки девицу. — Милая, не серчай, ты несколько дней спала беспробудно, никто добудиться не мог, а тело мертвое негоже так долго хранить, пора вернуть его туда, откуда все появилось — в огонь. Мы все честь по чести