Она поднялась с корточек, взяла чайник и пошла к стану.

За час переделала все, чем можно было занять себя в стане, и опять осталась наедине со своими мыслями.

«Ничего, привыкну – и пройдет», – мелькнула мысль, и ей показалось, что ее кто-то подсказал – громко, голосом, и настолько внятно, что она непроизвольно быстро оглянулась, чтобы посмотреть, кто же это такой…

Но вокруг было пусто. Над горами, над станом и седловиной стоял равномерный шум полуденной тайги.

– А может, мне спеть? – сказала она вслух, и снова не своим, как ей показалось, а странным, чужим голосом.

Она перебрала в памяти песни, которые знала, негромко спела одну. Но ей не понравилось. Звуки вязли в монотонном шуме тайги, слова утратили теплоту, песня перестала быть песней, стала похожа на заклинания кликуши. А ведь она ей раньше нравилась, сейчас же нет – не тронула…

Прошло еще несколько часов. Вера приготовила обед, поела и, чтобы быстрее шло время, решила поспать. Она забралась в кузов, закрыла дверь кузова на крючок и, не раздеваясь, легла поверх спальника на раскладушку.

Однако ей не спалось. Что-то мешало. Вокруг не было никого, но что-то не давало уснуть.

Тогда, чтобы сбросить с себя это наваждение и успокоиться, она вылезла из кузова и побрела в лес – пройтись, поискать грибы, ягоду…

В лесу она проходила часа два, однако грибов не нашла. Из-за сухой погоды, уже давно мучившей эти края, они не шли в рост. Ягоды же, здесь на вершине, не было никакой, кроме малины. Но она еще не созрела.

Она вернулась в лагерь и занялась ужином. Приготовила его быстро. Постепенно подкрались сумерки.

Впереди была ее первая ночь в одиночестве в тайге.

Она подкинула в костер сушняка и присела рядом. Около костра было тепло, приятно, немного грустно и в то же время тревожно.

Ей давно хотелось побыть в одиночестве, вот так, как сейчас, чтобы подумать о себе. И даже не подумать, а просто послушать саму себя, одними чувствами, без слов, почувствовать, что же с ней такое. Последнее время она сама не знала, что с ней происходит. Но что-то в душе у нее менялось. Она не могла ни на чем сосредоточиться, все делала по привычке, автоматически, вроде бы ни о чем не думая, мысли ее блуждали где-то, без усилий плавно скользили, как в русле река, в одном и том же направлении. О чем бы она ни думала, в конце концов возвращалась к одному и тому же. Чтобы разобраться, что с ней такое происходит, об этом она и не помышляла, так как уже не раз убеждалась, что не может ни понять, ни объяснить часто появляющиеся у нее желания. Иногда ей хотелось одновременно и плакать и смеяться.

Может быть, все началось с того, что она стала замечать, как стремительно бежит время и ничего не меняется ни с ней, ни с окружающим ее миром… «Вот прошел год, – подумала она, – как я была здесь. Сейчас приехала снова. Однако за этот год ничего не изменилось»… Она прожила год, а его как будто не было. Не могла удержать в памяти, вспомнить – чем же он особенным отличался от других ее лет жизни. И не могла… Года ее жизни как будто не было. Но ведь она его прожила… «И так пройдут другие годы!» – с беспокойством тогда подумала она, и от этой мысли ей стало тоскливо. Однако не эти мысли, ясные и понятные, не давали ей покоя, а что-то еще, неосознанное, неуловимое в ней… Ее не беспокоило, что она все время была одна. У нее были подруги, но больше не было никого. Это больше беспокоило ее родителей, которые, правда, старались не показывать ей этого. Но она догадывалась, что они тревожились за нее, не понимая, чем их дочь отличается от других. Похоже, она задержалась в своем развитии, странным образом стремясь обойти зов природы.

* * *

Сидорин, Женька и Валдемар шли цепочкой. Отряд вел Сидорин. Еще накануне, вчера вечером, он продумал, как удобнее подойти к Собольему, и наметил ориентировочно места, где следовало бы взять образцы. Здесь, в районе Собольего, и дальше по реке, в которую он впадал, коренники на поверхность не выходили. До образцов придется докапываться.

Отряд он выводил прямо на хребет, вплотную подступавший и круто падающий к месту слияния двух ключей, которые, соединяясь, образовывали ручей Соболий. Это был наиболее удобный подход к ручью. А самое главное, с хребта должна была хорошо просматриваться вся долина ручья, протянувшаяся на три десятка километров.

И он рассчитал правильно. Прошло немного времени, они вышли в заданное место. Перед ними, внизу, открылась широкая таежная долина, поросшая густым черневым лесом с редкими светлыми островками рябины и осинника. Кое-где зеркальцами блестела в ручье вода. Дальше, там, где, должно быть, заканчивался ручей, все сливалось в одно сплошное темно-зеленое поле.

Здесь они задержались. Сидорин достал карту и компас, присел на траву на открытом месте, с которого хорошо была видна долина, и стал изучать местность, сверяясь с картой.

Наконец, он закончил, сложил карту, сунул ее и компас в полевую сумку и встал.

– Ну что, ребята, пошли!

– Вниз?

– Да, сваливаем прямо в стык ключей. Там возьмем первый образец.

На самом верху хребта спуск оказался крутым и безлесным. Поэтому, чтобы не скользить, спускались боком, хватаясь за кусты.

Постепенно крутой участок закончился, перешел в пологий склон, и начался лес. Не успели они углубиться в него, как тут же вспугнули рябчиков, которые с шумом взлетели и сели неподалеку на дерево.

Валдемар потянулся было за двустволкой, но его остановил Сидорин:

– Не надо! Перед ночевкой набьем. А то в рюкзаке за день, по такой жаре, истолчем!..

Вскоре они вышли к месту слияния ключей. Здесь начинался ручей Соболий. Он зарос кустарником, травой, глубоко зарылся в землю, не был виден, а только шумел где-то там, под грудой больших валунов, покрытых ярко-зеленым влажным мхом.

Сидорин постучал молотком по валунам, отколол несколько кусочков, осмотрел их, выбросил и пошел в сторону от ручья.

Женька поплелся за ним. А Валдемар задержался у ручья. Он достал из рюкзака фотоаппарат, сделал пару снимков. Не заметив больше ничего интересного здесь, он пошел к Сидорину и Женьке. Те, отойдя недалеко от ручья, усердно копались в земле. Орудуя молотками, они содрали дерн, добрались до камней, кололи их на кусочки и, отбирая образцы, что-то бормотали один другому на языке, понятном только геологам: «Амфиболиты… Да, да, метасоматические! Вот глянь – порфир!.. Эффузивные породы…»

Отобранные образцы Женька положил в геологический мешочек, туда же сунул бумажку с номером образца и местом привязки.

Сидорин поставил на карте отметку, что-то кратенько записал в пякитажку и сунул ее в полевую сумку, которая постоянно болталась у него на боку.

Валдемар уже знал, что в этой полевой сумке кроме компаса, пякитажки и еще кое-каких мелочей, нужных в поле, лежал немецкий трофейный парабеллум, выданный Сидорину в Москве, в институте. С оружием Сидорин обращался аккуратно, привык к нему, как, наверное, к геологическому молотку, поэтому парабеллум всегда был у него под рукой.