станции. Ее сменщицей была Таня Май из нашего дома. Иногда Катька уговаривала добродушную круглую Таню поработать за нее – и уезжала на пару дней, а то и на неделю на какой-нибудь кастинг.

Я уже училась на первом курсе и жила у бабушки Маши в Заводске, когда узнала о Катькиной беременности. Я приехала на выходные домой и заглянула к ней в магазин. Рабочее время закончилось, Катька закрыла дверь: «Где-то через полчаса хозяин за выручкой придет… я уже подбила все, поболтаем», – достала бутылку водки и плеснула нам по чуть-чуть. Я не хотела пить: мама унюхает и, как обычно, поскандалит; пригубила только, а Катька выпила залпом и сказала:

– Слушай, я тут думаю, что это… короче, это… один парень на кастинге… мы оба не прошли, и, в общем, того… залетела я, кажется… не повезло… тебе тогда повезло, а мне что-то нет…

– И… что ты будешь делать?

– Ну… я хочу, короче…

Катька никогда не блистала ораторским мастерством, но тут ее язык как будто в скотч превратился и постоянно лип к нёбу.

– Я к Петрищеву пойду, короче… пусть денег даст…

– Но…

– Он же парень мой! Он должен! – Катька покраснела, и на ее глазах вспухли слезы. – Я не хочу рожать! Я… петь хочу! На сцене! Осенью еще кастинги будут! Мне девятнадцать только!

Она тряхнула головой:

– Жопа мне, Лен. Жопа мне.

Почему-то это прозвучало очень красиво. Как правда.

– Катька беременна! – сказала я сестре. – Только маме не говори. Она не хочет рожать!

– А от кого?

– А… неважно! – Я махнула рукой.

– То есть как? – Она аж подпрыгнула от удивления.

– Ну это… секрет.

– А, – тут Наташка оказалась более понимающей, – ну да. Понятно.

– Она ребенка не хочет, – сказала я.

Сестра вздохнула: тут любому существу женского пола было все понятно. Кто ж его хочет-то?

– Она петь хочет. По кастингам ездит…

– Если из-за этого, то… в общем, зря. Я думала: парень жениться не хочет или там его родители против… – Из сестры полезли сериальные сюжеты. – А кастинги… Лен, ты же знаешь: Катька плохо поет. Вот если парень ее… откажется… тогда – да… Это же не больно? Я слышала… когда срок маленький, то не больно же?

– Не больно.

– Рушанка про это много знает. Я-то… в общем, ты же знаешь… у меня – никого… сначала поступлю… потом – да, можно… но ведь важно, чтоб он захотел жениться, иначе нехорошо, стыдно…

Но Петрищев жениться захотел, уж не знаю, что и за какое место его укусило. Он сразу же поволок Катьку знакомиться со своими родителями (конечно, в поселке все друг друга и так знали, но это было типа как официальное представление: «Мама-папа, вот моя невеста, готовьтесь к внукам!») и ни о каком аборте и слушать не стал. Катька бесилась, плакалась мне, несколько раз напивалась в хлам, но в итоге смирилась: «Замуж схожу, рожу, а там еще молодая буду… успею на кастинги». На свадьбе я была свидетельницей и самоотверженно помогала подруге – придерживала фату, когда Катька блевала в туалете.

– Мне кажется, она его ненавидит, – грустно сказала Наташка, когда мы с ней возвращались со свадьбы.

Я очень устала и соображала неважно:

– Д-да, он т-такой… С-с-сухор-рд… С-суходрищев!

– Ребенка. Неправильно это все-таки – по залету выходить. Не хочу такого…

Я ничего не ответила. Странно, но я немного завидовала Катьке. Она носила в себе живое существо, как я носила в голове мысли; ей предстояла встреча с ним – с тем, что жило в ней. Это все-таки было чудо.

Через полтора года после рождения ребенка Катька удрала из дома.

Хотя я жила в Заводске и ничего не знала, мне без конца звонили из Урицкого: моя мама, ее мама, ее свекровь, Петрищев – и расспрашивали, расспрашивали, расспрашивали… Я ничего не могла им сказать. Со мной Катька на связь не выходила, а других подруг, насколько я знала, у нее не было.

Петрищев ездил на заработки в Москву, привозил неплохие деньги, но, когда его не было, Катька со свекровью жили как на вулкане. Катькина мать – бессловесное существо – никогда и взглядом ей не перечила, но со свекровью так не выходило. А тут еще ребенок! Мамка Петрищева орала на Катьку, ребенок орал на Катьку. Она орала на них в ответ – а потом сбежала. Пропадала два месяца. За это время мне звонили раз двадцать, и я всякий раз отвечала: не знаю, не звонила, не знаю, не знаю. Я и правда не знала.

Она явилась, когда я уже, кажется, начала ее ненавидеть.

Прихожу домой, а она сидит на подоконнике на лестничной клетке. Хотя дверь подъезда запиралась на замок, зайти не составляло труда: всегда находился кто-то, кто впускал чужака.

Я ее увидела – и сразу вспомнила детство. Тогда мы были вместе, а сейчас она сидела одна. Одета в легкую курточку – в октябре. Без колготок, в туфлях на босу ногу. И ноги такие же, как я помню. Длиннющие. А еще рядом с ней лежала гитара в чехле.

– О, привет, Ленка!.. Я, пока тебя ждала, песню сочинила…

– Ты где была?

– На кастинг ездила…

– И как?

– Никак…

– А гитара чья?

– Ты его не знаешь.

– Заходи в квартиру…

– Да у тебя бабка вроде… боюсь…

– Она… лежит в основном…

– Тем более боюсь. Боюсь старух и смерти. Давай тут посидим.

– Ну хорошо. Только я вынесу тебе плед. И чай.

Она умостилась на подоконнике, словно на диване. Разулась, на белой коже остались красные линии: обувь натерла. Туфли стояли на полу, одна привалилась к другой, как будто устала сильнее. Катька играла на гитаре песню собственного сочинения, из которой я запомнила только припев:

– Прости-и, мой родной, мне тру-удно одной…

Соседки пару раз выглядывали из квартир, но они знали, что я здесь живу, и поэтому, видимо, не решались орать. А может, им нравилось, как Катька пела. Не знаю, попадала ли она в ноты, но в душу попадала точно. Играть ее когда-то Петрищев научил. Ну как научил – пару аккордов она знала, а больше ей не надо было.

– Ты возвращаться думаешь?..

Она вздохнула:

– Не знаю. Им и без меня неплохо. Пашка – урод, остался в Москве еще на полгода, хотя обещал приехать… ну, я и не выдержала.

– А кастинг?

– Кастинг уже потом подвернулся. Знаешь, этот… последний был. Дерьмо этот шоубиз. Я посмотрела на это все, на малолеток, которые петь не умеют ни хрена… на сраных этих продюсеров… Тогда же этот,