— Как я внизу, например; я тоже высказал больше, чем нужно:я потребовал «всего Версилова» — это гораздо больше, чем нужно; мне Версиловавовсе не нужно.

— Друг мой, ты, я вижу, хочешь наверстать проигранное внизу.Ты, очевидно, раскаялся, а так как раскаяться значит у нас немедленно накого-нибудь опять накинуться, то вот ты и не хочешь в другой раз на мнепромахнуться. Я рано пришел, а ты еще не остыл и к тому же туго выносишькритику. Но садись, ради бога, я тебе кое-что пришел сообщить; благодарю, воттак. Из того, что ты сказал матери внизу, уходя, слишком ясно, что нам, вовсяком даже случае, лучше разъехаться. Я пришел с тем, чтоб уговорить тебясделать это по возможности мягче и без скандала, чтоб не огорчить и не испугатьтвою мать еще больше. Даже то, что я пошел сюда сам, уже ее ободрило: онакак-то верует, что мы еще успеем примириться, ну и что все пойдет по-прежнему.Я думаю, если б мы с тобой, здесь теперь, раз или два погромче рассмеялись, топоселили бы восторг в их робких сердцах. Пусть это и простые сердца, но они любящие,искренно и простодушно, почему же не полелеять их при случае? Ну, вот это раз.Второе: почему бы нам непременно расставаться с жаждой мести, с скрежетомзубов, с клятвами и так далее? Безо всякого сомнения, нам вешаться друг другуна шею совсем ни к чему, но можно расстаться, так сказать, взаимно уважая другдруга, не правда ли, а?

— Все это — вздор! Обещаю, что съеду без скандалу — идовольно. Это вы для матери хлопочете? А мне так кажется, что спокойствиематери вам тут решительно все равно, и вы только так говорите.

— Ты не веришь?

— Вы говорите со мной решительно как с ребенком!

— Друг мой, я готов за это тысячу раз просить у тебяпрощения, ну и там за все, что ты на мне насчитываешь, за все эти годы твоегодетства и так далее, но, cher enfant, что же из этого выйдет? Ты так умен, чтоне захочешь сам очутиться в таком глупом положении. Я уже и не говорю о том,что даже до сей поры не совсем понимаю характер твоих упреков: в самом деле, вчем ты, собственно, меня обвиняешь? В том, что родился не Версиловым? Или нет?Ба! ты смеешься презрительно и махаешь руками, стало быть, нет?

— Поверьте, нет. Поверьте, не нахожу никакой честиназываться Версиловым.

— О чести оставим; к тому же твой ответ непременно долженбыть демократичен; но если так, то за что же ты обвиняешь меня?

— Татьяна Павловна сказала сейчас все, что мне надо былоузнать и чего я никак не мог понять до нее: это то, что не отдали же вы меня всапожники, следственно, я еще должен быть благодарен. Понять не могу, отчего янеблагодарен, даже и теперь, даже когда меня вразумили. Уж не ваша ли кровьгордая говорит, Андрей Петрович?

— Вероятно, нет. И, кроме того, согласись, что все твоивыходки внизу, вместо того чтоб падать на меня, как и предназначались тобою,тиранили и терзали одну ее. Между тем, кажется, не тебе бы ее судить. Да и чемона перед тобой виновата? Разъясни мне тоже, кстати, друг мой: ты для чего этои с какою бы целью распространял и в школе, и в гимназии, и во всю жизнь свою,и даже первому встречному, как я слышал, о своей незаконнорожденности? Яслышал, что ты делал это с какою-то особенною охотою. А между тем все это вздори гнусная клевета: ты законнорожденный, Долгорукий, сын Макара ИванычаДолгорукого, человека почтенного и замечательного умом и характером. Если же тыполучил высшее образование, то действительно благодаря бывшему помещику твоемуВерсилову, но что же из этого выходит? Главное, провозглашая о своейнезаконнорожденности, что само собою уже клевета, ты тем самым разоблачал тайнутвоей матери и, из какой-то ложной гордости, тащил свою мать на суд передпервою встречною грязью. Друг мой, это очень неблагородно, тем более что твоямать ни в чем не виновна лично: это характер чистейший, а если она неВерсилова, то единственно потому, что до сих пор замужем.

— Довольно, я с вами совершенно согласен и настолько верю вваш ум, что вполне надеюсь, вы перестанете слишком уж долго распекать меня. Вытак любите меру; а между тем есть мера всему, даже и внезапной любви вашей кмоей матери. Лучше вот что: если вы решились ко мне зайти и у меня просидетьчетверть часа или полчаса (я все еще не знаю для чего, ну, положим, дляспокойствия матери) — и, сверх того, с такой охотой со мной говорите, несмотряна то что произошло внизу, то расскажите уж мне лучше про моего отца — вот проэтого Макара Иванова, странника. Я именно от вас бы хотел услыхать о нем; яспросить вас давно намеревался. Расставаясь, и, может быть, надолго, я бы оченьхотел от вас же получить ответ и еще на вопрос: неужели в целые эти двадцатьлет вы не могли подействовать на предрассудки моей матери, а теперь так даже исестры, настолько, чтоб рассеять своим цивилизующим влиянием первоначальныймрак окружавшей ее среды? О, я не про чистоту ее говорю! Она и без того всегдабыла бесконечно выше вас нравственно, извините, но… это лишь бесконечно высшиймертвец. Живет лишь один Версилов, а все остальное кругом него и все с нимсвязанное прозябает под тем непременным условием, чтоб иметь честь питать егосвоими силами, своими живыми соками. Но ведь была же и она когда-то живая? Ведьвы что-нибудь полюбили же в ней? Ведь была же и она когда-то женщиной?

— Друг мой, если хочешь, никогда не была, — ответил он мне,тотчас же скривившись в ту первоначальную, тогдашнюю со мной манеру, столь мнепамятную и которая так бесила меня: то есть, по-видимому, он само искреннеепростодушие, а смотришь — все в нем одна лишь глубочайшая насмешка, так что яиной раз никак не мог разобрать его лица, — никогда не была! Русская женщина —женщиной никогда не бывает.

— Полька, француженка бывает? Или итальянка, страстнаяитальянка, вот что способно пленить цивилизованного русского высшей среды,вроде Версилова?

— Ну, мог ли я ожидать, что встречу славянофила? —рассмеялся Версилов.

Я припоминаю слово в слово рассказ его; он стал говорить сбольшой даже охотой и с видимым удовольствием. Мне слишком ясно было, что онпришел ко мне вовсе не для болтовни и совсем не для того, чтоб успокоить мать,а наверно имея другие цели.

— Мы все наши двадцать лет, с твоею матерью, совершеннопрожили молча, — начал он свою болтовню (в высшей степени выделанно иненатурально), — и все, что было у нас, так и произошло молча. Главнымхарактером всего двадцатилетия связи нашей было — безмолвие. Я думаю, мы дажени разу не поссорились. Правда, я часто отлучался и оставлял ее одну, нокончалось тем, что всегда приезжал обратно. Nous revenons toujours,[29] и это ужтакое основное свойство мужчин; у них это от великодушия. Если бы дело браказависело от одних женщин — ни одного бы брака не уцелело. Смирение,безответность, приниженность и в то же время твердость, сила, настоящая сила —вот характер твоей матери. Заметь, что это лучшая из всех женщин, каких явстречал на свете. А что в ней сила есть — это я засвидетельствую: видал же я,как эта сила ее питала. Там, где касается, я не скажу убеждений — правильныхубеждений тут быть не может, — но того, что считается у них убеждением, а сталобыть, по-ихнему, и святым, там просто хоть на муки. Ну, а сам можешь заключить:похож ли я на мучителя? Вот почему я и предпочел почти во всем замолчать, а непотому только, что это легче, и, признаюсь, не раскаиваюсь. Таким образом, всеобошлось само собою широко и гуманно, так что я себе даже никакой хвалы неприписываю. Скажу кстати, в скобках, что почему-то подозреваю, что она никогдане верила в мою гуманность, а потому всегда трепетала; но, трепеща, в то жевремя не поддалась ни на какую культуру. Они как-то это умеют, а мы тут чего-тоне понимаем, и вообще они умеют лучше нашего обделывать свои дела. Они могутпродолжать жить по-своему в самых ненатуральных для них положениях и в самых неихних положениях оставаться совершенно самими собой. Мы так не умеем.