его рукой мрамор течет, подобно расплавленному свинцу. Вдруг он взял немного глины и смял ее в ладони. И тяжело задышал. От него исходил жар, как от пылающего очага. Спустя мгновение глина превратилась в женскую грудь, трепещущую в руках скульптора».

Затем Дункан пригласила Родена в свой класс и показала ему уже свое искусство. Очевидно, ей удалось впечатлить скульптора.

«Его взгляд пылал, когда он смотрел на меня из-под полуприкрытых век, а затем, с тем же выражением, с каким смотрел на свои работы, он подошел ко мне. Он ласково провел рукой по моей шее, груди, коснулся рук, бедер, голых ног и ступней. Он мял мое тело, как глину, и источал жар, который обжигал и плавил меня. Я жаждала отдать ему все свое существо…»

Но стыд взял верх над Дункан в тот вечер. Она высвободилась из хватки Родена, прикрылась и указала скульптору на дверь, отношения не зашли дальше.

«Какая жалость! – писала Дункан впоследствии. – Я часто сожалею, что из-за детского недоразумения упустила возможность отдать свою девственность самому великому Пану, всемогущему Родену. Разумеется, этим я обогатила бы Искусство и саму Жизнь».

Все любовные увлечения Родена не могли сравниться с чувствами скульптора к Камилле Клодель, но в 1904 году Роден повстречал герцогиню Клер де Шуазёль. Несмотря на имя, Шуазёль не была француженкой – что жаждало обличить все общество – и едва ли могла считаться настоящей герцогиней.

Тринадцать лет назад урожденная Клер Каудерт, богатая американка из Нью-Йорка, вышла замуж за французского маркиза Шарля-Огюста де Шуазёля. Все свое состояние он спустил на азартные игры, но это не помешало ему однажды из маркиза превратиться в герцога и передать титул жене. Дочь выдающегося нью-йоркского адвоката и свояченица Конде Наста, издателя журнала Vogue, больше интересовал титул, а не деньги.

Герцог де Шуазёль написал Родену письмо с просьбой оценить унаследованный бюст, который, вероятно, подлежал продаже, и на встречу со скульптором пришла жена герцога. В какой-то момент скульптор и герцогиня вступили в личную переписку, и уже через год Шуазёль называл себя «младшей женой» Родена. Многие друзья скульптора усмотрели в этом первый знак долгой изнуряющей борьбы, которая ждала Родена впереди. Для них «герцогиня» была худшим карикатурным воплощением американок. Она пахла шартрезом и бренди. Хохотала над собственными шутками, непонятными окружающим. Прикрывала несвежий макияж новым и красила волосы хной под цвет помады. И хуже всего – совершенно не разбиралась в искусстве.

Но Роден, будучи на шестьдесят пятом году, оживился благодаря Шуазёль, которая была младше на двадцать четыре года. Его не волновали дурные манеры герцогини – многие говорили то же о Клодель, – и никогда в жизни он не смеялся так много. Бюст Шуазёль – одна из немногих улыбающихся работ Родена.

Однако Шуазёль во многом подавила волю Родена. При знакомстве он показался ей «очень дурно одет, вел себя совершенно неучтиво, был унылым и полностью разбитым», и герцогиня решила изменить скульптора. Она решала, как он будет одеваться, что есть, как стричься. По ее настоянию скульптор нанял брадобрея, который каждое утро подравнивал и душил бороду. Свободную рубаху Роден сменил на дорогой костюм и цилиндр – эти вещи шли ему, как моржу водолазка.

Шуазёль считала себя проводником Родена по современному миру. Когда репортер «Нью-Йорк Таймс» спросил герцогиню, правда ли, что скульптор проводит много времени в компании американки, она ответила: «Да, и я с гордостью ношу звание музы величайшего в мире скульптора и дочери величайшей в мире страны…»

Однако Шуазёль не желала оставаться просто музой для Родена. Она хотела стать агентом, счетоводом, женой и, наконец, главной владелицей его состояния. Вскоре двери мастерской уже не были радушно открыты для всех – друзьям теперь приходилось брать пропуски у консьержа, чтобы попасть в нее. Когда Гертруда Вандербильт Уитни, талантливый скульптор и богатая наследница, чей дед владел зданием на той же улице (в то время здание снимала Эдит Уортон), приехала учиться у Родена, то пришла в ужас, когда узнала, что герцогиня не пускает гостей скульптора. «Не стоит его беспокоить, пока я здесь. Я все улажу. Я – Роден!», – якобы утверждала Шуазёль.

Своей деспотичной властью над дверями студии герцогиня заслужила от журналистов прозвище «Цербер роденовской мастерской». Другие называли ее «Лихорадка».

А Мёдон тем временем оставался в неведении относительно кричаще-безвкусных парижских слухов о Родене. Рильке был настолько занят перепиской Мастера и поглощен визитом Шоу, что у него не оставалось времени на поездки в Париж.

Двадцать третьего апреля, через пару дней после отъезда Джорджа Бернарда Шоу в Лондон, поэт разбирал почту Родена и вдруг натолкнулся на неожиданное письмо. Написал его Уильям Ротенштейн, один из горячих сторонников роденовского искусства в Лондоне.

По просьбе своего друга Роджера Фрая, недавно назначенного хранителем живописи в Метрополитен-музее, Ротенштейн приехал в Париж, чтобы оценить кое-какие работы, которые музей желал купить. В Париже Ротенштейн встретился с Роденом, и тот представил ему Рильке.

Поэт восторгался новым знакомым и вскоре после встречи послал Ротенштейну записку. Рильке писал, что они с Роденом будут счастливы принять Ротенштейна в Мёдоне. Также он описывал успех на торжественном открытии «Мыслителя» в Пантеоне и восторгался Шоу, чей новый бюст отражал «потрясающую силу».

То апрельское письмо было сердечным ответом Ротенштейна. Он выражал любезность и благодарил за теплые слова. И хотя ничего необычного в письме не было, Роден, который просматривал всю корреспонденцию, пришел в ярость. Он не давал Рильке разрешения писать своему другу. Скульптора не волновало, что письмо было совершенно безобидным, – сам факт его существования воспринимался им как непростительное предательство.

Вскоре Роден нашел следы второго письма, написанного Рильке в обход скульптора, – на этот раз ответ был на немецком и пришел от выдающегося коллекционера и писателя барона Генриха Тиссен-Борнемиса. Письмо немедленно было предъявлено поэту. Рильке, который тушевался при любых стычках, пытался объяснить, что переписка велась от лица секретаря Родена, поэтому письмо и было прислано на его имя. Поэт напомнил учителю, что тот одобрил изначальное письмо к барону. Вероятно, он уже забыл об этом?

Что касалось более серьезного нарушения, переписки с Ротенштейном, Рильке сказал, что Роден представил его англичанину как друга, а не как работника. И потому он не видел дурного в том, чтобы написать невинную записку новому знакомому.

Роден, однако, отказался слушать возражения. Упрямство скульптора поразило Рильке, но все знакомые Родена уже привыкли к этому. «Характер Родена меняется, он стал нетерпеливым и деспотичным, он приказывает так, будто рубит невинным головы. Самые преданные