плели, что подсказывает фантазия да плотно к тебе прижатое тело партнерши.

Где-то в середине танцевального вечера Лешка вдруг оборачивался к нам. «Снимите», – командовал он. Мы тотчас снимали его со скамейки и – Леша пускался в танец. Всегда танцоры останавливались, становились в круг. Музыка играла пленительное танго. И мы к удивлению почти сразу переставали замечать, что у Леши нет ног. Он толкался одной рукой. Дрогой – нежно, но властно держал женщину. Глаза полузакрыты, он напевает какие-то незнакомые слова – «бессаме, бессаме мучо» – вокруг застывшие лейтенанты и Тоня крутится. То он обводит её вокруг себя, то она отлетает от партнера, да так, что все ахают. Танец заканчивается, как и всякое танго – партнер опускает даму на колено и нежно её целует.

Поверьте мне, дорогой читатель, все это так и было.

Но музыка замолкала. Перерыв, объявляла Тоня и вместе с нами поднимала Лешу на скамейку. Только тут мы видели, что Леша насквозь мокрый, а Тоня плачет. Беззвучно. Просто текут слезы. И текут.

Вояки подходили к Алексею. Где, на каких фронтах. Обычный разговор тех, кто выжил.

* * *

Лешу мы и провожали. Шли тихонько рядом, помогали перейти улицу Старую Басманную. Леша жил недалеко, в Гороховском переулке. В его дворе с кустами сирени была скамейка.

Мы поднимали Лешу, доставали одну бытылку пива, конечно «Жигулевское», и начинался разговор за войну.

Нас война очень интересовала. Мы ведь были из неё. А вот рассказать самую суть, как там, в бою. И очень ли страшно.

И многое другое – нам никто не мог. Ибо отцы наши этого уже никогда не расскажут.

Леша был в этом отношении молодец. Рассказывал нам все, что знал. Что испытал в свои 22 года.

«Бой – это, пацаны, – не то, что в кино, где парень из нашего города». – Глоток пива.

«Бой – это кончается нормальное соображение. Но ты должен понимать, что будешь думать о себе – пропадешь сразу.

А не думать о себе тебе не дает страх, испуг. И не дай вам Бог, пацаны, видеть человека, в которого попала пуля.

В меня пуля не попала. Я наступил на мину. Хорошо ещё, по колено оттяпали. Вот жду, обещают протезы к празднику

7 ноября. Да вообще, мы на это минное поле могли и не идти. Были бы живы и целы. Да отцы – командиры, мать…»

Тут Леша замолкал и начинал плакать, как ребенок, как мальчишка, которого несправедливо обидели. Уж мы-то знали, как это бывает.

* * *

А через год нам во дворе кто-то сказал, скорее всего Зинка или Лидка, которые все знали и везде бывали, что на танцплощадке в Бауманском саду будет прощальный вечер руководительницы танцплощадки Тоньки.

Мы не могли не пойти.

На танцплощадку пускали всех. Оркестр был какой-то нарядный. Все в рубашках и галстук-бабочка. Это мы уже видели в журналах союзников. И вдруг на сцене появилась Тоня. В белом платье, с красным, неземным газовым шарфом. Ах, какая она была красивая.

А рядом с ней стоял красавец в смокинге. Правда, с костылями, но такой был ослепительный Лешка – танцор, что толпа танцующих просто замерла.

– Дорогие друзья, – сказала Тоня, и конечно заплакала.

– Дорогие друзья. Я прощаюсь с вами. Мы с Лешей расписались и теперь нас никто не разлучит. И я рожу ему мальчика.

И он будет прекрасным танцором. Спасибо вам за все».

Музыканты заиграли танго, Леша и Тоня обнялись и просто стояли.

Красивее этого я ничего в жизни не видел.

15–19 сентября

Антони

Сны

Апрель 2014

Антони. Франция

Герой нашего рассказа не очень старый. В 1941 году ему было 19 лет. «Зрелый» возраст, чтобы дать отпор наглому и вероломному врагу. А к 1945 году исполнилось соответственно 23 года. В описываемый же период – 1980 год – исполнилось Сергею Михайловичу Веснину 58 лет.

Ещё два года и – пенсия. Да кроме пенсии есть ещё и инвалидность. Правда, по воле какого-то кретина и идиота каждый год нужно идти на переосвидетельствование – не отросла ли рука!

Но в комиссии по инвалидности Сергея Михайловича помнили. Придя во второй раз на «подтверждение» инвалидности и простояв в очереди да послушав грубую медсестру необъятных размеров, он вошел в кабинет, отстегнул протез (а руки не было вовсе, полностью, культя у плеча) и этим протезом так шваркнул по столу, что разлетелись все бумаги да сам протез треснул в нескольких местах.

Медперсонал, то есть комиссия, испугалась не на шутку.

Умоляли его успокоиться. Но правильнее и мудрее всех поступил председатель комиссии, пожилой врач и военный хирург в период Великой Отечественной войны, Розенфельд Игорь Львович. Во-первых, он тут же выставил всю комиссию из кабинета, во-вторых, обратился к Сергею Михайловичу неожиданно, резко и быстро.

«Серега, тебе сотку или помене?»

Сергей фронтовой реакции не растерял.

«Сотку и конфетку не забудь».

«У нас было, – пропел Игорь Львович. – За погибших», – произнес он, выпил свой стакан, сел и заплакал. Тут и Веснин зашелся, да так, что впору наливать по второму.

Хотя плакали они об одном и том же, но все-таки немного и о своем.

Серега плакал о всех ребятах, что потерял на фронтах. О любви, которая так и не пришла к нему за всю его жизнь и ещё о чем-то, что словами и не скажешь вовсе.

Профессор Игорь Львович плакал обо всех своих, что исчезли в Бабьем Яру. О раненых, которых спасти не успел или не смог. О любимой, оставшейся в братской могиле после очередной бомбежки их госпиталя. Да ещё и о многом. О чем иногда плачут мужчины. А объяснить близким, почему вдруг мужик начинает «реветь белугой», не могут. Вот и отговариваются. Мол, опять «Реал» выиграл и это очень обидно. Домашние уж точно считали главу семейства немного подвинутым на этом дурацком футболе. (Да вот вовсе и не в нем дело, оказывается).

* * *

Сергей Михайлович просыпался всегда рано. Включал приемник и начинал налаживать жизнь. В своей однокомнатной, что в Волковом переулке, недалеко от Краснопресненского метро.

К чести Сергея, он не обрюзг, пить – много не пил. С одной рукой, правой, управлялся по немудренному хозяйству легко.

А в домах отдыха в Крыму, куда ему как ветерану и инвалиду, путевку дали под осень, и вовсе забывали про его «маленький недостаток». Особенно когда он играл в волейбол или баскетбол. Партнеры ещё и орали на него, когда мяч терял. Рука-то