пахнущая рыбой, — дело обыкновенное. Вот рыба (пауза натуралиста), пахнущая девушкой, — повод для беспокойства». Многие убеждены, что подобные миниатюры вроде венка на могилу друга. Пташинский булькает белковым счастьем, говоря, что Вернье отдавал должное «кебабу» исключительно ради рифм (Мурина на пол-Москвы раструбила, как они обжирались кебабом): «Получить взаимность бабам / Проще лаской и кебабом» — «Разве много надо бабам? / Накорми ее кебабом! / Баба, ты смотри, не рада, / Потому что бабе надо / Уделить одну минутку / Для любви, не для желудка. / А потом купи кебаба — / Человек ведь тоже баба». Вариации с «бабами-кебабами» бесконечны, как «купи слона». Но можно и путевой прозой: «Осторожней, отличницы! — Пташинский примеряет вслед за Вернье молодецкое прихохатывание, — сначала изучим подземелье Цистерны Базилика (далее экскурсоводческой скороговоркой) — античная древность, 336 колонн, голова Медузы вниз головой, турки осушили в 1985 году, Кончалов­ский тут как тут снимать “Одиссею”, потом осушим цистерну ракии, а там, глядь, вы уже раком. Будет что вспомнить на старости лет. Поделиться опытом ветеранок с подрастающим поколением».

«Но вообще, фууух, — Пташинский не прочь угощаться сигарами Кудрявцева, все равно у Пташинского объем легких, как у скаковой лошади, — Вернье втюхивал какой-нибудь клуше: у вас глаза Моны Лизы! Вы знаете женщину, которая после такого останется тверёзой? Особенно, говорил, безотказно Мона Лиза воздействует на проводниц. Мы, помнится, тряслись с ним в Белоцарск. Хочу, говорил, в Белоцарск, хоть рожа тресни или другой какой организм. Ну, все Андрюшу знаете, он произнести краснопузое название Белоцарска не мог. Если произнесу, говорил, душа моя выскочит вместе с рвотными массами. Ладно. Сели, поехали. Три дня по железке. Или пять? Половину пути мы были в дым. Вторую половину в коромысло. А потом — фууух — ночью поднимаюсь — думаю, где та Ирина, что даст мне аспирина — а Андрюши нетути. Я, стыдно признаться, разволновался словно новобрачная. Бегу в сортир — вдруг он в дыру встал мордой. Бегу в тамбур — может, в отрубе, когда вышел перекурить. Хотя он дымил и в купе — нас пытались штрафануть, а он отвечал с виноватой улыбкой: меня, простите, голубая кровь тянет к папиросам лежа на оттоманке. Но где же, где же мой аристократический друг? Будить попутчиков? У них и днем физиономии кызыльные. Проводница! Фууух-фууух (пепел пусть сам спадет — научал Вернье — если пепел с сигары стряхиваешь — значит, плебей). Рвусь к проводнице — славатегосподи, не заперто, только тьма древнеегипетская и похрапывание, как у метательницы ядра — вот, думаю, доверяй внешнему впечатлению, днем ее видел — хрупкое впечатление, а тут, трогаю, жилистое впечатление, лапа и бедро железные — раз, из-под простынки — Андрюшкино личико — чего? тебя слабит, что ли?»

Нет, на этот раз не вранье, это, как евангелие, нельзя подделать. Почерк — пожалуйста; почерк жизни — не выйдет. Мы компанейски смеемся, Танька-мышь, ну конечно, ревет (тут две причины — одна в алкоголе, вернее, в алкоголе на массу тела, — у Таньки масса не массивная, другая — тоже в алкоголе, разве такое, как у Таньки к Вернье всю жизнь, не алкоголь?) «Он бы… бы… был, — кстати, у Таньки красивый голос, все забывал сказать; с ночным послевкусием — по определению Пташинского, и без иронии, а когда Пташинский нагрузится самосвалом, рекомендует Таньке зарабатывать сексом по телефону, кроме, разумеется, постных дней. — Он был… он был ужасно искренний. Человек без фальши» — «Человек без фарша?» (Пейцвер воспрял). Пташинский (еще сигару — вот лошадь) довершает белоцарскую летопись: Вернье открыл проводнице глаза на то, что у нее глаза Моны Лизы, а она, скромница, молвила — «Меня, правда, Лизой зовут» — разве он мог после этого не признать отцовства? «А если бы ее звали Анна?» (Хатько явно желала кольнуть Аню Мурину). «Анна? Проводница? Тем более! Неужели Андрюша позволил бы Анне кинуться под поезд? Хватит с нас Анны Карениной!» — Но Хатько станет дальше давить — вот уж баба по части кебаба, сколько раз просил Лену ее на посиделки не звать («Ты требуешь сегрегации, ты известный реакционер»), что-то о списке любимых Вернье женских имен, в котором «Анна» лишь в третьей лиге — при этом смотрела на Мурину, делая вид, что не знает, кто это — причем все, пока не напились, пели аллилуйю Анькиной статье. «При знакомстве с девушкой следует спрашивать паспорт и справку от венеролога» (умеет Раппопортиха разрядить). «Венеролог — понятно! — Пейцвер кричит и берет торт в аренду с моей тарелки. — А паспорт? Пятый пункт?» — «Хм. Как ты узнаешь ее пол?» (Раппопортиха с врачебно-непроницаемым лицом). — «Я не стану требовать паспорт! я люблю гендерные сюрпризы!» (не помню, кто остроумничал, точно, не Пейцвер; может, я? — иногда звонят на следующий день после приятных телу застолий, цитируют мои экс­промты, смиренно подсмеиваюсь, без намеков на беспамятство автора).

Потом резвились в «верю — не верю». Китаец на память отбарабанил число «пи» девять часов подряд (Хатько кричала «Пи-пи ему разрешали?» — всё правда: и китаец, и «пи», и девять часов, и подгузники). Снова на трибуне Пташин­ский: «Китаец был китайским (Пташинский, напомню, перенял прием ретардации у Вернье) евреем». Поверили. Разумеется, лажа. Пташинский изкипятился — вы, хавроньи, не соизволили видеть его ленту о Кайфыне, где ютайжэнь — китайские, значит, евреи. Но еврей, то есть китаец с «пи», в фильме есть? Будет. Пусть Витечка накатает о нем в «Портрет поколения». А фото? Свое возьми, только глаза подправь. Давно бы так и сделал, если бы Кудрявцева не давила жаба (как все, кто с жизнью не накоротке, Пейцвер отважен), если бы Кудрявцев баблосика подкинул на китайский ресторан — «Сон в красном тереме» звучит заманчиво… Вопрос о венчании Чайковского (Хатько подсуропила). Запамятовала, что перед ней завсегдатаи Большой Никитской (консерваторцами вдруг прописались все, не только Пташинский и Лена, которых я там встречаю). «Кто не знает Антонины Милюковой?!» («Килюкова?» — шепот Таньки). «Венчание было в церкви Егория на Всполье» (Лена не часто что-нибудь этакое, ее очки мне блеснули — «я молодец?») «Правильная загадка: кто не спал с Антониной Милюковой? Ответ: Чайковский» (не мое изобретение — какой-то Чернавки с приот­крытыми ключицами, имени не вспомню, что-то вроде стажера при Ане Муриной). «Не открою Америки: классики тоже мололи чепуху, — Чернавка решила устроить бенефис, — все помнят “львицу с гривой”, “из пламя и света”. А “круглый стол овальной формы”?» — «Достоевский!