рыскали в поисках других текстов (половина вообще не дотумкала, что автор давно не в здешней юдоли). Журналистам потребно искусственное осеменение (Пейцвера иногда посещают музы афористического жанра), «Утро в Константинополе» оплодо­творило не меньше дюжины (исчерпывающих подсчетов я не проводил). Сравнивали с Павлом Муратовым, Иосифом Бродским, Орханом Памуком, некто Дмитрий Мандрыка (вы знаете? тоже не знаю) помянул «Вечер в Византии» Ирвина Шоу, что, в свою очередь, стало поводом для эрудитов блеснуть осведомленностью о настоящей русско-еврейской фамилии автора «Византии» — Shamforoff. Александра Лебедева провела параллель с «Последней любовью в Константинополе» (1994) Милорада Павича (кстати, в оригинале — эрудиты блеснули снова — «Последняя любовь в Царьграде»). «Как для Ирвина Шоу “Византия” лишь фигура речи — метафора увядания, так и для Андрея Вернье — “Константинополь” — метафора цивилизации. Можно заподозрить автора в театральности, вполне, впрочем, допустимой, когда из окна отеля сразу видны Европа и Азия. Где еще найдешь лучшую сценографию? А ключ ровно посередине, под сводами Айя-Софии, где в полу омфалион — центр мира. Но повествовательная интонация “Утра в Константинополе” не привязана к месту. Город в названии легко заменить на любой, на тот, где для вас началось очередное утро. Всюду завтраки (даже если “не завтракаете”), всюду проснувшийся шум. Всюду планинг. Я не произношу “всюду деньги” только потому, что вы уже произнесли за меня. Вероятно, надо было, как Вернье, вырасти в семье лауреата сталинских премий, чтобы прожить жизнь вольного скитальца (помните Шуберта?). Примерить ремесло чичероне, бродить по странам и городам так, как будто это арбатские переулки, просыпаться в хостелах Амстердама и Александрии (заполните далее по списку до «я» из справочника топонимики), чтобы почувствовать время не как невидимую субстанцию, а как плотную, жирную воду, вроде той, что в заливе Золотой Рог. Вынести знание, что за утром — не только очередной день и очередной вечер, но вечер в Византии, который становится ночью, не очередной, — финальной. Когда сходишь с «поезда жизни». Как сошел Андрей Вернье (и точно оценил бы соавторство судьбы) в поезде Москва — Ницца, не доехав до лазурной станции каких-нибудь полчаса» (Анна Мурина, «На суд истории никто не придет»).

Не буду спорить, Анечка Мурина (сопровождавшая, напомню, Вернье в нескольких поездках, включая и ту поездку 1997-го, когда было написано «Утро в Константинополе») отметила справедливо, что, против ожидания, автор, видя «пыльные линии света» над куполом Софии, не выдает на-гора «исторические факты» вроде «плачущей колонны», «холодного окна», «невидимой литургии», «фрагментов Ноева ковчега», «я превзошел тебя, Соломон!», не говоря о туристическом фастфуде из философии турецких бань, повседневного быта гаремов, подземных ходов, шика Pera Palas, где обязательно расскажут, что, с кем, сколько там выпил в 1922 году Эрнест Хемингуэй, и можно ли разглядеть из окон отеля «Снега Килиманджаро»… Все же это не означает, что Вернье, балансируя на черепичной крыше ненадежного пристанища («его талант выискивать королей затрапеза общеизвестен, — пишет Мурина, — равно снисходительность к птичьему помету»), лишил себя возможности исторических экскурсов.

Но вряд ли «дом из детских кубиков» (о Святой Софии) или «русские облака» вызвали бы кипиш среди журналистской братии. Как и притащенные по повелению Юстиниана для украшения Софии «восемь колонн зеленой яшмы из храма Артемиды Эфесской» (того самого, что сжег Герострат), которые принесли с собой «неопознанный знак судьбы» (по слову Вернье) — «каждой судьбы».

«Золотые перья» (позолоченные, из конфетного золота, поеденные пухо­едом, просто железные, ржавые, пластиковые, в том числе сделавшие пластику) зацепились за другое: «Византийский император Феофил (812–842) частенько, под видом обычного горожанина, обходил Константинополь, слушая разговоры в толпе, расспрашивая о ценах на рынках и в лавках. Во время одной из “тайных ревизий” император наткнулся на корабль с контрабандой в укромной бухте. Матросы разболтали, что принадлежит корабль… императрице Феодоре. Феофил, вернувшись во дворец, устроил разнос супруге в присутствии придворных, корабль было приказано сжечь (я с трудом удерживаюсь от сатирических или, вернее, пессимистических сопоставлений с современностью» («Утро в Константинополе»). Было кому, уверяю вас, подхватить «сопоставление» в 2008-м, когда напечатали эссе одиннадцатилетней (!) давности в невинной рубрике «Портрет поколения». Журналист-селебрити (специализация которого — не только разоблачительные сюжеты, но и разоблачительные модуляции в голосе) коло­шматил козырем «Феофила и Феодоры» (без ссылки, однако, на Вернье), журналистка-селебрити (неправильный прикус, обаятельная улыбка) риторически вопрошала аудиторию, дождемся ли мы своего Феофила или нам остается только Феодора (отдадим должное мимолетному упоминанию Вернье), табунок журналистских пони топтался на византийском примере (понимающие похмыкивания) ровно до того момента, пока все они сообща не дотоптали кого следует.

Пейцвер ликовал. Радио, круглый стол (участь декабристов покамест не мерцала в сибирских рудах), телевидение, круглый стол (участь декабристов аналогично). Молодежная редакция. Престарелая редакция. Вы, вероятно, замечали, существует категория удачников, которые: а) ведут собственную передачу, б) спускаются этажом ниже, чтобы поучаствовать в передаче коллег, в) поднимаются этажом, чтобы посидеть в жюри, г) они как табурет IKEA необходимы в каждом доме, тем более в студии. Пейцвер верил, что стал таким («Табуретом», — шипел Пташинский). Пейцвер даже ухудел от беготни, сделал зубы, потом снова разнесло (гонорары), зато зубы остались. Журналистка на «сис» прочила Пейцверу программу на своем TV («Портрет поколения» — что тут выдумывать — «Portrait of a generation» — готовая франшиза). Не знаю, почему завершилось пшиком. Танька-мышь секретничала: уникальный случай, когда кастинг не прошел из-за лишнего веса, уникальная несправедливость, в Америке он засудил бы их на миллионы («Засудил бы на миллионы», — повторял Пейцвер полгода с вегетарианской интонаций позднего Толстого). «А если антисемитизм, приятель?» (Пташинский может быть борщевиком). Версию с домогательствами не выдвигали, зная залысины Пейцвера и внутренние недуги. «Не он! Его!» (Пташинского попросили не издеваться). Он и не издевался, а давал дельный совет Витечке поступить в садовники к Кудрявцевым (кормежка казенная и сможешь наконец Ленку расспросить про рога). Или в монтировщики выставок (моя фамилия у меня за спиной, спасибо тебе, Пташинский). Или обвенчаться с Танькой — чтоб целовала тебя в залысину. Имей, однако, в виду, она верующая до синевы — сто семьдесят восемь дней в году только капуста и постель строго по расписанию — чур меня — знаю, тема болезная. Но, с другой стороны, принимая во внимание, что в туманистой юности Танька дышала к Вернье, а ты теперь вроде реинкарнации друга, взаимность обеспечена, по крайней мере духовная. Не слишком все же задавайся, ведь ты реинкарнация лысоватая, однозначно без золотой, увы, челки, от которой подыхали дамы от Москвы до самых до окраин, вместе с дамами ближне-дальнего зарубежья,