Совершая свою вторую кругосветку, капитан Кук пренебрёг советом двух натуралистов, сопровождавших его в этом плавании, и велел приготовить на ужин рыбью печень с икрой[111]. Кук уверял, что уже едал эту рыбу в других местах Тихого океана, и ничего с ним не случилось. Он предложил учёным разделить капитанскую трапезу. «Трём товарищам» повезло, что они отведали лишь по кусочку. Тем не менее около четырёх утра всех, кто это сделал, охватила исключительная слабость, «наши члены онемели, а руки и ноги, казалось, покалывает как на морозе, и прижигает огнём». Далее Кук пишет, что он «почти перестал ощущать многие вещи… Кувшин с водой и перо в моей руке весили одинаково». Мореплавателю и его спутникам повезло. Двое моряков голландского судна «Постилион», огибавшего Мыс Доброй Надежды лет семьдесят назад, так легко не отделались. Вот что увидел судовой врач буквально десять минут спустя этой трагедии на борту: «Боцман лежал на палубе, не в силах приподняться, лицо его покраснело, глаза блестели, зрачки сузились. Изо рта, сведённого судорогой, текла слюна, губы посинели и распухли, на лбу выступил пот, а пульс оставался слабым, быстрым и прерывистым. Пациент куда-то рвался, сохраняя, однако, сознание. Его состояние стремительно близилось к параличу, глаза уставились в одну точку, он ширил ноздри, задыхаясь, лицо побледнело и покрылось холодной испариной, губы сделались мертвенно серыми, сердце отказало. Отведав ядовитой печени, человек не прожил и семнадцати минут»[112].

Товарищ моряка мучился аналогично, хотя приступы рвоты давали ему кратковременное облегчение. Несчастный ещё надеялся выжить, когда «его руки синхронно взметнулись, пульс пропал, и труп застыл с отвисшим серым языком». Он пережил боцмана всего на одну минуту.

Покуда Куку и прочим европейцам было непросто иметь дело с пузатой рыбой в открытом море, китайская страсть к иглобрюхим перекочевала в Японию, где приготовление этого лакомства приняло форму высокого кулинарного искусства. Азарт, с каким японцы пожирали смертельно ядовитую рыбу, приводил западных гостей в изумление.

«Японец почитает сию рыбу за большой деликатес, помимо кишок, головы и костей, кои следует незамедлительно выбрасывать, а мясо тщательно отмывать и чистить. Но мрут и после этого», – писал Энгельберт Кемпфер[113], эскулап голландского консульства в Нагасаки. Спрос на рыбу был столь широк, что императору пришлось специальным указом исключить это блюдо из солдатского рациона. Забавно, что сам Кемпфер, будучи очевидцем безопасного употребления в пищу иглозуба, продолжает считать эту рыбу пищей для самоубийц.

Здесь голландский лекарь, да и тьма европейцев пришедших за ним следом, совершенно упускает самую суть, кульминацию этого неповторимого опыта, поедания фугу, щекочущего нервы. Как гласит японская поговорка:

«Глуп, кто ест фугу на обед. А кто не ест, тот разве нет?»[114]

В сегодняшней Японии фугу – национальное блюдо. В одном только Токио ею торгует более тысячи восьмисот поставщиков рыбы. Её подают в лучших ресторанах, где ею занимается отдельный повар-специалист с дипломом, чтобы создать видимость того, что «всё под контролем». Как правило, мясо фугу поедается в виде сашими[115]. Нарезанное там пластинками в сыром виде оно более-менее безвредно, как и её молоки, которые путают со смертельно ядовитыми яичниками даже самые опытные кулинары. А многие из тех, кто на фугу «съел собаку», предпочитают хири, подвергнутые лёгкой кулинарной обработке кусочки кожицы, ядовитой печени и внутренностей в горшочке[116]. Ежегодно жертвами хири становится более сотни чревоугодников-камикадзе.

Хитрость приготовления фугу не в полном обеззараживании её съедобных частей, а в снижении концентрации токсинов до уровня, когда они вызывают особые ощущения. Приятное покалывание, онемение неба и языка, состояние лёгкой эйфории. Как это часто бывает со стимуляторами, кое-кто не знает меры. Несмотря на запреты властей, по спецзаказу отдельных клиентов повара готовят блюдо из самых опасных органов рыбы фугу – её печёнок, предварительно подвергая их многократному кипячению. Причём жертвами одиозного блюда нередко становятся сами горе-кулинары. В 1975-м году много кривотолков вызвала смерть Мицугоро Бандо Восьмого[117] – одного из ведущих актёров театра Кабуки, признанного национальным достоянием Японии. Любимец публики отравился печенью, пополнив ряды любителей кулинарной «русской рулетки» со смертельным исходом.

Популярность опасного блюда и сравнительно высокая статистика отравлений породили множество публикаций в медицинских изданиях. Прочёсывая их в поисках клинических подробностей, я быстро отметил сходство отдельных случаев с феноменом зомби. Как мы помним, Клервиус Нарцисс утверждал, что во внешне парализованном виде он слышал, как собственная сестра объявляет его покойником. А во время похорон и после погребения ему казалось, будто он парит над могилой. И первым знаком недомогания в его случае стали проблемы с дыханием, вынудившие обратиться за медицинской помощью. Сестра видела, как посинели его губы, что свидетельствовало о приступе одышки и цианоза. Нарцисс не знает, сколько времени в точности он пролежал в земле, пока за ним не пришли, а другие мои информанты настаивали на том, что тело остаётся пригодным для «воскрешения» на протяжении семидесяти двух часов. По словам одного колдуна, при начале действия вещества жертве кажется, будто у неё под кожей ползают насекомые. Другой колдун хвастал, будто под влиянием его препарата с человека сползает кожа. Даже у зомби-женщины стекленеет взгляд, а голос становится хриплым и низким. Несколько очевидцев отмечают заметное вздутие живота у жертв после отравления.