Бум вокруг графского изобретения спровоцировала эпидемия преждевременных погребений, непонятных светилам тогдашней медицины. Жёлтая пресса постоянно писала о ком-то, кого чуть было не похоронили заживо. Мы читаем в типичной заметке в «Лондонском эхе» за март 1896-го года о следующем: Никифор Гликас[124] – православный митрополит острова Лесбос, скончался на восьмидесятом году жизни. Согласно обычаю его церкви, труп церковника нарядили и посадили на трон для круглосуточного прощания с прихожанами под присмотром высших церковных чинов. На другую ночь старец открыл глаза и с ужасом обнаружил плакальщиков, копошащихся у его ног. В не меньшем изумлении пребывали и попы, чей духовный лидер не умер, а всего лишь впал в оцепенение. «Будь на месте этого человека обыкновенный мирянин, его бы, наверное, закопали живым в первую ночь», – констатирует циничный корреспондент английского «Эха».

Ещё один знаменитый случай – преподобный Шварц, миссионер на Востоке, которого якобы вернули к жизни звуки любимого псалма[125]. Прихожане во время службы были потрясены, когда голос из гроба стал подпевать церковному хору.

Сегодня оба примера выглядят анекдотически, но когда-то их обсуждали всерьёз и подолгу, повышая градус похоронной истерии. В вышедшей в 1905 г. книге британского медика, сотрудника Королевского хирургического колледжа[126] собрано 219 историй погребения заживо со счастливым концом и 149, завершившихся трагически. Плюс десять случаев вскрытия ещё живых пациентов и два примера возвращения к жизни при бальзамировании.

Неудивительно, что многим совсем не хотелось подвергать себя такому риску. Ганс Христиан Андерсен постоянно носил с собой подробную инструкцию на случай своей внезапной смерти. Уилки Коллинз[127] клал аналогичную шпаргалку на столик, отходя ко сну. Великий Достоевский запретил предавать своё тело земле ранее, чем через пять дней после смерти. Видные представители британской знати шли на ещё более крутые меры (их нежданное сходство с практиками гаитянских колдунов едва ли встретило бы одобрение в аристократической среде). Чтобы избавить умершего члена семьи от участи зомби, водунист пронзает сердце покойника ножом. Известный антиквар Фрэнсис Даус[128] завещал отделить ему голову от тела хирургическим способом. Некая Гарриет Мартино просила сделать то же самое. Ада Кавендиш[129] – знаменитая актриса тех лет, хотела, чтобы ей рассекли яремную вену. Сердце вдовы востоковеда Ричарда Бартона[130] следовало проткнуть иглой. Даниэл О’Коннелл – епископ берклийский, а вместе с ним и лорд Литтон[131], велели вскрыть сразу несколько вен, чтобы наверняка не очнуться в гробу под землёй.

На рубеже столетий борьба с преждевременным погребением стала едва ли не главной заботой европейских обывателей. После дискуссии на страницах научных журналов и предварительных слушаний в парламенте был принят специальный похоронный акт 1900 года, регламентирующий промежуток между констатацией смерти и приданием тела усопшего земле. На континенте учреждали премии тому, кто определит неоспоримый признак смерти. Одной из них, престижной премии Дюгата, в 1890-м году удостоился некий доктор Маз из Гавра, получив 2500 франков за «открытие», гласившее, что единственным признаком верной смерти является разложение. Степень интереса серьёзной науки к этому явлению показывает посвящённое ему академическое пособие (1890) со ссылкой на 418 источников!

И в самом деле, идеальной диагностики смерти или её отсутствия людям не хватало с незапамятных времён. Хотя основные симптомы её наступления и были им твёрдо знакомы издавна. Остановка сердца и прекращение дыхания, погасший взгляд, нечувствительность, окоченение, смертельная бледность – следствие остановки кровообращения. Проблема же, настаивал Клайн ещё при первом нашем знакомстве, всегда состояла в том, что ни один из этих симптомов не может претендовать на непогрешимость. Единожды признав этот факт, мы открываем ящик Пандоры – нескончаемые вероятности.

Но умы викторианских паникеров будоражило не только это. Оглядываясь сейчас на прошлое, сложно определить степень реальной угрозы погребения заживо. Кое-кто уже тогда утверждал, что её масштабы, мягко говоря, преувеличены. Однако знаменателен сам факт дебатов по этому вопросу в английском Парламенте и в кулуарах Академии наук, не говоря уже об итогах этих прений. И без того обеспокоенная публика не могла не отметить, какие серьёзные учреждения изучают данный предмет, можно сказать, столпы викторианского общества и его здравомыслия.

Пока учёные сетовали на трудности с точной диагностикой смерти, политики обсуждали, сколько времени покойнику лежать без погребения, а торговцы взвинчивали цену на устройство Карницкого, обывателю не давали покоя новые сенсации. В центре одной из них оказался пресловутый полковник Таунсенд[132]. Этот военный умел регулировать сердцебиение и погружаться в транс, засыпая на глазах у целой комиссии экспертов, по свидетельству очевидцев, в прямом смысле «как убитый». Бездыханное тело напоминало холодный окоченевший труп. Остекленевшие глаза смотрели в одну точку. За те полчаса, пока полковник находился в коме, медики успевали констатировать его смерть. Далее следовало медленное пробуждение, а уже сутки спустя полковник был готов к публичному повторению своего подвига. Случай этот широко обсуждался не только прессой, но и в академических изданиях, что, в свою очередь, наводило на мысль, будто «разница между смертью и трансом не ясна большинству людей».