некоторой степени упрощенной форме, о его так называемом мифе о пещере: все явления в мире можно сравнить с тенями, которые узники видят на стене пещеры. Мы не видим истинную природу вещей. Идея Платона пришлась мне по душе. Я еще не встретила Мужчину, и вся та любовь, которую я уже пережила к тому времени, была, пожалуй, просто бледной мелькающей тенью Любви. Платон также подсказал мне возможное объяснение, почему я ощущала себя настолько оторванной от действительности, скользя взглядом по книжным строчкам. Мне нравился Платон. Он подтверждал то, что я долго чувствовала подспудно: мы заперты в слишком маленьких пространствах. Платон стал частью всех тех приятных вещей, которые заключало в себе Внутреннее Средиземноморье. Я думаю, это немало способствовало тому, что я подала документы в Академию художеств. Обозлившись на свои прежние разочарования, я решила искать знаки за пределами «алфавита теней», которым мы пользовались в школе. В случае успеха я открыла бы сокровенную глубину в буквах, потенциал, который не удалось обнаружить никому до меня.

Насколько большое значение может иметь одна буква? Однажды мы с Элен сидели каждая со своим бутербродом в руке и выводили на них свои имена икрой из тюбика, и вдруг она призналась, что католичка. Она рассказала о своем детстве во Франции и о молодом, одетом во все черное, симпатичном священнике в церкви, куда они ходили на службу. Однажды Элен изловчилась и подложила печенье в форме буквы «Н» ему в еду. Тем самым превратив его в пантеру.

«Вставь «н» в слово «патер»[61] – и получишь пантеру, – сказала она, вперив в меня взгляд своих кошачьих глаз. – Чистая правда».

Не стану уделять слишком много места рассказам о моих учебных годах. Ведь что бы я ни делала – карандашные наброски, верстку, логотипы – все это составляло лишь необходимый фон для того, что со временем сделалось моим главным жизненным устремлением: попытки создать новый алфавит. Не новые отдельные знаки, но целостный алфавит, где бы «а» была новой, «b» была новой, «с» была новой. Алфавит, где буквы впивались бы в означаемое, как мощные, острые когти орла врезаются в тело жертвы, как бы быстро она ни бежала. Для меня было важно найти такую форму, которую центр воображения человека лучше бы усваивал, которая делала бы слова до того ясными, что сразу было бы понятно, что на самом деле означает, к примеру, «я влюблен». Если юноша писал девушке, что он «влюблен» в нее, ему бы уже не удалось взять и просто перепутать ее, свою «возлюбленную», с другой.

В академии, этом величественном здании в тени старого католического квартала – Маленького Ватикана – прежде населенного талантливыми ремесленниками со всей Европы, я жадно впитывала каждое слово, когда мы изучали историю письменности или упражнялись в каллиграфии. А когда нас со временем стали знакомить с трюками типографики, моя концентрация сделалась почти сверхъестественной. Мне, пожалуй, стоит обратить внимание читателя на то, что я училась в то время, когда компьютеры в обучении еще не использовали. По окончании учебы я знала о работе с камнем или медью больше, чем о программах наподобие «Quark» и «Fontographer».

Вдохновленная книгой из студенческой библиотеки, я уже на втором курсе начала разрабатывать свои собственные шрифты. Книга называлась «Атлас шрифтов». Мне очень нравилось название. Когда я открывала ее, то будто переносилась совсем в другие края, где вместо Великобритании был Caslon, а вместо Швеции – Berling.

Когда я была подростком, мое внимание безраздельно поглощали заголовочные шрифты. Их способность передавать атмосферу восхищала. Если в школе отмечали День лыжника, мы с Элен украшали буквы в приглашении снежинками и сосульками, а стоило классу отправиться в лес по весне, как те превращались в ветки с молодыми зелеными побегами. От заголовка плаката, анонсировавшего школьный новогодний праздник, летели искры, как от бенгальского огня. Теперь же мой интерес сместился в сторону тех букв, которые не принято замечать: большой анонимной массы знаков, какую в нашей стране называют «хлебным шрифтом» – в свое время типографы зарабатывали им себе на хлеб. Встретив Артура, я сразу вспомнила это слово. Хлеб, который он пек, мог выглядеть заурядно, однако отличался на вкус.

Во время одного из немногих посещений моей квартиры он так и застыл на месте, удивленно разглядывая многочисленную технику в моем кабинете, хотя я уже рассказывала ему о своей страсти, о моем заново обретенном проекте. По такому случаю я показала ему три тестовых листа, которые только что распечатала; двенадцать последних страниц из «Страданий юного Вертера», набранных тремя разными версиями шрифта Cecilia.

Он вдумчиво, время от времени раздраженно или иронично покачивая головой, просмотрел распечатки по очереди. Я следила за ним украдкой; нервозная, изголодавшаяся по признанию. У меня сложилось впечатление, что сюжет книги ему знаком.

– Шрифты-то красивые, – сказал он. – Здесь не в буквах проблема, а в содержании.

Он еще раз негодующе покачал головой, откладывая листы бумаги, и устало улыбнулся.

– И как только Лотта могла дать ему пистолеты?

Прошло много времени – многие месяцы, – прежде чем я стала воспринимать эту фразу как коррективу. Как вопросительный знак, который поставили у всех моих устремлений.

* * *

Однажды в конце октября, в пустынной долине Шингрис, Анита Берг увидела клин диких уток, летящих на юг, в форме идеального V. Но затем, рассказывала Анита Берг, они медленно сменили свои позиции и образовали отчетливо читаемый SOS, а затем так же медленно снова сложились в V. Анита Берг расспрашивала многих других местных жителей, но она оказалась единственной, кто видел это.

В Национальной академии художеств моя апатия постепенно сменилась жаждой бунта. Этой тяги я не ощущала со времен нашей дружбы с Элен, когда я ходила с золотым лбом и ненавидела петли, запиравшие меня в пространстве. Это было как новый пубертатный период. Я хотела совершить революцию. Человеку под силу совершить революцию, даже в наши дни. Я грезила тем, что буду влиять на сознание людей, направлять взгляд внутрь их самих, их возможностей, орудовать знаками, которые кажутся такими нормальными, что люди даже не замечают их, когда прочитывают. Моей целью был новый шрифт. Новая отливка, новые пуансоны.

Наш преподаватель Ханс-Георг Скай говорил, что нам нужно только одно, чтобы стать хорошими шрифтовыми дизайнерами: воля. Чего-чего, а ее у меня было в избытке. Но создавать новые знаки было сложнее, чем я думала, да и сама техника в то время была непростой. Я рисовала каждую букву вручную, в увеличенном формате – «А» могла быть