сантиметров двадцать пять высотой, – и я должна была вырезать их из красной пленки, прежде чем сфотографировать.

Когда я нависала над ними со скальпелем, то ощущала себя хирургом; малейшая ошибка, и жизнь может оборваться. Я мыкалась – тратила все свое свободное время – битый месяц корпела над одной только «R»; проводила вечер за вечером в общей комнате на третьем этаже академии, vis-a-vis Маленького Ватикана, погруженная в особенные проблемы «R». Не приходится долго разглядывать «R», чтобы понять, что это вовсе не «Р» с хвостом или видоизмененная «В». В то же время нужно было рассматривать ее в соотношении с другими буквами. Если я рисую «R» так-то, то «К» должна быть такой-то. И как тогда сделать так, чтобы «Z» или «D» не оказались слишком широкими?

Кстати, Ханс-Георг Скай оказался прав. Я помнила свой первый безрассудный поступок. Мне было одиннадцать, и мы проводили отпуск на побережье. Большое Испытание заключалось в том, чтобы сигануть с горки вниз, метров семь-восемь над поверхностью воды. Безопасной эту затею было никак не назвать: чтобы прыгать с выступа, следовало порядочно разогнаться, а затем приземлиться точно в задуманном месте, на весьма небольшом участке, потому что по обе стороны от этого глубокого места прямо под поверхностью воды скрывались камни. Прошлым летом я не отважилась, но на этот раз решилась. Я помню скорость, я помню страх в воздухе – не ударюсь ли о выступ, не прыгну ли криво и не врежусь ли в камень, сломаю ногу, останусь калекой, – я помню щекотку в животе, ощущение того, как много времени это заняло, и грохот от соприкосновения с водной гладью, и как глубоко я погрузилась, глубже и глубже, пока наконец не остановилась и смогла всплыть. И радость, и гордость, когда моя голова прорвала поверхность воды. Я помню, что взвизгнула. Взвизгнула от восторга.

Что-то сродни этому чувству, и ужас, и воодушевление, я впервые ощутила, когда рисовала на куске картона букву «f» из гарнитуры Times в увеличенном формате и начала счищать, утоньшать основной штрих, чтобы появились идеи для нового начертания, нового «f». Я заметила это в тот же миг: на что-то более отчаянное, на более рисковый поступок я до того никогда не решалась.

Если кому-то однажды в будущем доведется прочесть то, что я уже написала, – не подумает ли читатель, что все это скучно или незначительно? Но тот, кто не знает, где я начала, не сможет понять, где я закончила. Однажды я была Наполеоном, властелином мира, а сейчас я и закончила, как он, на маленьком острове, на Святой Елене, где сижу и пишу. Как и его, меня обезоружили, но в отличие от него я еще могу ускользнуть; я могу взойти на борт воздушного суденышка, самолета, исчезнуть когда угодно. Вчера вечером я даже поднялась по эскалаторам к стойкам регистрации перед зоной вылета, это огромное открытое пространство, созданное из бетона, дерева, стекла и камня. Весь пол выложен тем же серо-белым эрмелиновым мрамором, который дед использовал для могильных камней. Я стояла посреди дорожной суеты. Может ли любовь вообще выживать на таких скоростях, среди такой суеты? Зачем я вообще здесь стою? Не знаю. Возможно, вспоминаю маму. Или ищу на информационных табло с номерами рейсов подсказки, куда бы отправиться. Интересно, есть ли рейсы в Чад? Я упрямо надеюсь; замечаю, как мне сильно хочется путешествовать: начать поиски, незамедлительно. Меня задерживает только одно: я обязалась рассказать, как появилась «The Lost Story». Более того: рассказать, что случилось после. Я смотрю на золотое перо ручки. Можно ли смотреть на черноту чернил, а видеть золотое письмо?

Когда я гашу свет по вечерам, то представляю, как возвращаюсь в темную комнату и снова пытаюсь выбивать искры.

Самой трудной задачей оказалось создать нечто незаурядное с помощью обыкновенного. Однажды, когда мы корпели над заглавными буквами классического латинского алфавита в гипсе, Ханс-Георг Скай выразил эту мысль ясно и четко: «Чем затейливее и интереснее выглядит шрифт, тем меньше он годится для книг». Я не хотела создавать шрифт для памятников, я хотела создать шрифт для книг. Шрифт до того замечательный, что люди бы его не замечали. Или как говорил Скай: «На величайшие из шрифтов не смотришь, смотришь сквозь них».

Для книги, разумеется, важнее всего строчные буквы, ведь из них складывается основной текст. Был период, когда меня болезненно интересовали внутрибуквенные просветы, затем – межбуквенные интервалы; я увеличивала алфавит и вырезала пространство между «а» и «b», между «b» и «с», и так далее, пока не получался особенный алфавит, алфавит, отражающий прорехи реальности, дыры, то, что скрывается за. Я пробовала составить слова из этих фигур, долго сидела и изучала результат, как будто мне вот-вот откроется суть архаических мистерий и стоит только протянуть руку, чтобы найти ключ к разгадке. Я думала обо всех своих романах с мужчинами. Возможно, самым важным было время между каждым из них.

Как мало нужно, чтобы творить чудеса?

Иногда у меня опускались руки. Я знала, что диагональные штрихи «V» должны постепенно утоньшаться, пока не сойдутся в узле – но до какого предела? Когда я изучала какую-нибудь «t», меня поражало, как много можно с ней сделать, и при этом она останется узнаваемой. Я могла просидеть целый день, напрягая фантазию, действительно выдавливая каждую каплю из своей способности созидать, но в конце концов всего лишь слегка укорачивала горизонтальный элемент.

Было важно, чтобы каждая буква осталась как можно более непохожей на остальные, но вариации казались неисчислимыми. Я бы и вовсе сдалась, если бы, окончив работу, не увидела перед собой ранее неизвестную антикву в 10 или 11 пунктов; знаки с едва заметными зазубринами, которые цеплялись за крошечные шестеренки в душевной машинерии читателя. Можно ли так сказать? Машинерия души. Я осмеливаюсь сказать это. Человеческое сознание ограничено, но в нем, вне всяких сомнений, есть пространства, которыми мы еще не начали пользоваться.

В тот год, когда я увлеклась фотографией – снимала детали городского пейзажа, особенно вывески и таблички, – произошло кое-что важное. Накануне я весь вечер работала в темной комнате академии и, проснувшись, чувствовала себя почти ослепшей. Приняла душ. Стояло морозное зимнее утро. Дверь в ванную в моей маленькой квартирке осталась открытой. Когда я вошла в гостиную, окно запотело. Улица скрылась из виду. Спонтанно я написала на стекле свое имя, Сесилиа, и улица проступила с особой ясностью, через буквы. Именно этого я и ждала от моих шрифтов. Чтобы они открывали. Делали меня зрячей. Показывали мир за.

В то