— В крематорий.

— Зачем? — какой глупый вопрос. — В смысле… Я…

— Кремируем здесь, захороним на родине, — отвечает Вадим.

— Как скажешь, — киваю я.

Мы выезжаем за ворота и всю дорогу молчим. А за городом, как мне показалось, чем ближе мы подъезжали к этому месту, тем четче ощущалась атмосфера безысходности. Птицы не пели, на деревьях стало меньше листвы — все пропитано человеческим горем.

Мы подъезжаем к воротам в одиночестве, и я снова спрашиваю:

— Мы будем одни?

— Да.

— Совсем?

— Да.

Я не знаю, что происходит. Не знаю, как все организовал Вадим. Но быть только с ним в зале прощания… Нет, я не смогу, хоть и радует, что никто не увидит меня.

Скорбела ли я? Да. Любила ли я Мишу? Я привыкла к нему. Мы построили отношения без секса благодаря моим стараниям еще до брака. Я не могла лечь в постель с человеком, который собирался стать моим отцом двадцать пять лет назад. А Фил мне в этом подсобил, обольстив милую работницу фармацевтической компании.

В итоге Миша списал все на возраст, а я такая вроде воздушная и не близкая к плотскому сказала, что люблю его таким, какой он есть.

Оказалось, что я чертова нимфоманка, но только с человеком, которого я начала ненавидеть еще до его рождения…

Мы подъезжаем к воротам одновременно с машиной такси. Я хмурюсь, но жду, пока Вадим припаркуется.

Она выходит в очках на пол-лица, но я ее узнаю. Не изменилась почти. Даже в черных волосах не видно седины. Вжимаюсь в кресло, теребя ремень безопасности, и выдаю то ли стон, то ли всхлип.

Очки меня спасут, она не поймет…

— Ты так и будешь сидеть? — спрашивает Вадим, как будто ничего не понимает.

— Она знает? — с трудом выдавливаю из себя слова.

— Нет.

И, судя по тону, которым это было сказано, рассказывать Вадим и не собирался. Только вот почему? Точнее ради кого? Глупо было тешить себя надеждой, что ради меня.

Я поправляю очки и, отстегнув ремень, выхожу из машины. Ноги почти ватные, руки дрожат. Только бы пережить этот день, эту встречу.

Рада снимает очки, и меня прибивают к месту ее черные глаза. Мне кажется, она уже все поняла. Но это лишь моя фантазия, ведь прошло двадцать пять лет. Не может она во мне узнать маленькую девочку, к которой когда-то не вернулась.

И злости, обиды я тоже больше не чувствую. Это прошлое. Пусть там и останется.

Вадим прерывает этот зрительный контакт, хоть Рада и не может видеть моих глаз за очками. Становится перед ней и целует мать в щеку, чуть наклонившись, а потом поворачивается ко мне, взглядом давая понять, что не стоит стоять истуканом на одном месте.

Я двигаюсь медленно к воротам, за которыми начинается прямая дорожка к крематорию. Здание выглядит мрачным, хоть и видно, что недавно отремонтировано. Перед входом Вадим останавливается и закуривает, протягивая мне открытую пачку. Я отрицательно качаю головой и прислоняюсь спиной к холодной стене. На улице почти плюс тридцать, а она все равно холодная. Может, и есть что-то в этом месте такое… Безрадостное, пробирающее до костей, потому что впитывает в себя людскую скорбь.

Ветра нет совсем, и сигаретный дым окутывает нас, зависнув в воздухе. Меня начинает мутить, но я держусь на ногах, хотя перед глазами все плывет. Хорошо, что хоть блевать нечем, но рвотные позывы все равно поднимаются из желудка и горьким комком становятся в горле.

— Вода есть? — тихо спрашиваю.

Рада вырывает из рук Вадима сигарету, тушит о край урны и достает из сумки бутылку.

— Держи…те, — протягивает мне и, не дождавшись ответа, заходит внутрь здания.

— И что ты за цирк устраиваешь? — Вадим нависает надо мной, положив ладони на стену по обе стороны от моей головы. — Решила на этот раз примерить роль скорбящей вдовы?

От его былого равнодушия не остается и следа. Он злится на меня.

— Прекрати, — прошу я, уперев ладонь ему в грудь.

— Все-таки ты редкостная стерва. Только показалось, что перестала ломать комедию, как снова начинаешь.

Пусть так. Даже отрицать или оправдываться не стану.

— Тебе недолго осталось меня терпеть.

— Поедешь со своим братцем тратить деньги? Так ты с ним все-таки трахаешься или нет? — спрашивает Вадим, уже не сдерживаясь.

Вся злость, которую он прятал за своим равнодушием несколько дней, выплескивается на меня как из вулкана. И я сгораю в этой лаве, снова становлюсь лишь горсткой пепла.

— Даже если и трахаюсь, то это не твое дело, — равнодушно пожимаю плечами и тут же как будто становлюсь ниже под взглядом Вадима.

Он вдавливает меня в стену, в пол, уничтожает. Но так будет лучше для нас обоих.

— Ты права. Бабки можете оставить себе, если это удовлетворит твою детскую обиду.

Вадим отталкивается от стены и открывает дверь в крематорий. Я иду за ним и возле одного из трех залов, двери в которые расположены полукругом, вижу Раду. Она наблюдает за нашим приближением, и этот взгляд… Господи, если она меня и не узнала, то точно догадывается, что я сплю с ее сыном.

Ее глаза перемещаются с меня на Вадима и обратно, а я хочу провалиться сквозь землю. Прохожу мимо Рады, не снимая очки даже в помещении, и первой оказываюсь в зале.

Гроб стоит на возвышении в центре, а мои шаги отдаются эхом от стен. Тишина оглушает, потом звенит в ушах, давит на плечи. Я опускаюсь на стул, замечая, как за мной в зал входят Вадим с Радой.

А дальше все как в тумане. Я отключаюсь от реальности, чтобы чувство вины меня не убило. Поднимаю голову, когда раздается скрежет. Гроб опускается вниз и вскоре скрывается из виду. И снова пустое место, где уже будут провожать кого-то другого.

Закрыта еще одна страница моей жизни. И сейчас я не знаю, что будет дальше — подумаю об этом завтра. Пока мне просто надо вернуться в свою комнату, закрыться от мира и подумать.

Я поднимаюсь со стула, и тут же ко мне подходит Вадим, протягивая ключи от машины.

— Ждите, мне здесь еще кое-что оплатить надо.

Машинально киваю и задерживаю ладонь на его руке. Скорее всего, в последний раз. Даже забываю, что Рада все еще здесь и смотрит на нас.

Вадим убирает руку первым и, развернувшись, уходит. Я сжимаю ключи и иду на улицу.

Почти бегом до машины — и внутри включаю кондиционер, чтобы дышать стало легче. За спиной хлопает дверца, и я слышу вопрос:

— Ты действительно думала, что очки тебя спасут?

— В смысле? — делаю вид, что не понимаю.

— Девочка, я помню не лица, а самих людей. И за двадцать пять лет ты мало изменилась. Все то же море боли, к которой теперь прибавилась злость. Почему? Ты была самым светлым человеком, которого я видела.