— Погоди, — перебил Львов. — Вначале, Стас, он не наглел. Так… на выпивку просил, и все. Но вот когда Женя прошла в депутаты еще Московской думы… — Львов произвел многозначительную паузу, — тогда все и началось. Федя, только шикни на него, гундосил: «Представь, Дима, как журналюги-то обрадуются, когда я им расскажу, что муженек нашей Женечки когда-то лабазы обносил. Вот звону будет! Ко мне даже в тюряге на интервью очередь стоять будет!» — Львов скрипнул зубами. — Не мне он угрожал. Моей жене. Предупредил: посадите, скажу, что вы со мной старые счеты сводите, потому типа и «закрыли».

Стас задумчиво кивнул: Федул все верно рассчитал — отмыться полностью у Львова не получилось бы. Даже объяви он Редькина лгуном, душок останется. Позавчерашним вечером, испугавшись, что Федула «примут», депутатский муж, как мог, пытался разрулить ситуацию. Федя, совершенно точно, продолжил бы шантажировать его репутацией жены. Прославиться на зоне тем, что когда-то муж Евгении Львовой у него на подхвате был, тоже не последний козырь, уважуха от братвы.

Стас пристально, с толикой жалости смотрел на Львова и никак не мог отделаться от ощущения — что-то здесь не так. Дима каялся с явным облегчением, но никак не походил на человека, снявшего с души давно давивший груз. Так выглядят люди, которые, почти с удовольствием признавшись в малом, уводят от себя подозрения в чем-то большем. Майор немало повидал таких подследственных, из них подобные признания рекой льются. Не остановить.

А Гущин еще помнил, каким заледеневшим и надменным стал бизнесмен, предложивший продолжить общение через адвоката. «Неужели Дима всего-то лишь боялся разрушить репутацию жены? — думал сыщик, наблюдая, как неловко ерзают руки Львова, а взгляд уходит мимо. — Странно это. Редькин сбежал, и Львов уже не мог контролировать ситуацию. Действовать надо было наоборот: Диме было достаточно поговорить со мной, покаяться и попросить содействия. Или через Евгению нажать на следствие и предотвратить контакт Федула с журналистами… Она влиятельная женщина. И умная. Они бы вместе что-то изобрели и начали работать на опережение. С теми же журналистами».

Но Дима поступил как полный идиот. Напыжился и начал угрожать.

В чем дело? Львов не так умен, как кажется? Или что-то еще осталось?

Гущин стер с лица сочувствие и стал протокольно суровым.

— И это все?

— Ну как бы да, — подвигав зад по стулу, подтвердил Львов.

Но от опытного следователя не укрылось, как в глубине глаз Дмитрия вновь полыхнул испуг. Гущин понял, что попал в точку: «Есть что-то еще, есть!» Задумчиво разглядывая покрывшегося испариной мужика, майор побарабанил пальцами по столу.

— Дмитрий Михайлович, друг сердешный… Давай-ка все по новой. И теперь уже по чесноку. Что есть на тебя у Редькина?

Львов вскинул руку, истово перекрестился и, подаваясь вперед, нажал ладонью на грудь:

— Матерью клянусь, нет у Феди больше ничего!

И это показалось Гущину правдой. Маму Львов любил.

— Ну хорошо. А что-то вообще есть рассказать?

Рука Дмитрия слабо трепыхнулась, но креститься и клясться мамой он уже не решился. Пробормотав на выдохе «черт», он сдулся, съежился… Свесив руки вниз, почти уткнулся лбом в столешницу.

— Давай, Дима, давай, — мягко, но строго выговорил Гущин. — Начал хорошо, теперь продолжить надо.

Львов, не разгибая спины, поднял к сыщику лицо.

— Я не могу, — просипел. И тут же выкрикнул: — Не могу, понимаешь ты?! — Дима выругался матом, обтер дрожащей рукой лицо, собранное в брезгливо кислую гримасу. И признался: — Язык не ворочается.

Но лед уже тронулся. Судя по перекошенному лицу и мату, это «что-то» задевало за живое, личное, нескромное. И тут признаваться получалось тяжелее, чем в старом даже не проступке, а недоразумении — два бестолковых недоросля попали в скверную компанию и оказались не в том месте не в то время.

— Дима, Янине угрожает опасность. Говори. Львов выпрямился, задрал голову вверх и, закрыв глаза, выдавил тяжелый скрипучий выдох «а-а-а-ах». Начал говорить:

— В тот вечер… когда погибла Лара… я пошел на реку ставить ловушку на раков… Утром хотел «урожай» собрать.

Любимым местом Львова оказалось устье высохшей речушки с каменистым дном. Неторопливо топая вдоль реки и почти дойдя до русла, Дмитрий услышал возню в овраге, ему почудился даже слабый девичий писк. Оставив раколовку у камышей, Львов двинулся к «шалашу»…

— Все, — мрачно, не глядя на Гущина, произнес свидетель. — Дальше ничего не помню. Очнулся уже у самой воды…

О том, каким он себя обнаружил, Львову было признаваться тяжелее всего. Очнулся он, лежа на животе, со спущенными штанами, правая рука измазана кровью. На затылке — агромадная шишка, но ссадины на черепушке нет, так что кровь была чужой.

— Я ничего не видел, — каялся свидетель, — и ничего не помню! Последнее, что было, — ветки над руслом висят, я к ним иду… дальше — бац! И темнота.

— Почему ты об этом никому не рассказал?

— О чем?! — провыл Дмитрий. — О том, что очнулся голым задом кверху на речном бережку?! Да?!

Гущин пригляделся к собеседнику с пунцовыми щеками, по которым пот струился, определился с догадкой и неловко поинтересовался:

— А следы… мгм… проникновения ты ощущал?

Львов задышал так тяжело, словно полчаса бежал вровень с мотоциклом.

— Хочешь спросить, не трахнули ли меня в задницу? — По лицу депутатского мужа прошла волна штормового бешенства. С трудом удерживая речь в пределах приличий, он мотнул головой: — Нет. Хотя задница болела, но там — синяк. — Львов подался вперед: — Понимаешь ты — синяк! Просто синяк, как будто ногой по заду вдарили! Я в зеркало поглядел. Первым делом! Хочешь, — зло оскалился на сыщика, — и тебе покажу. Синячище будь здоров, еще цветет. — Дмитрий с трудом выталкивал короткие предложения, давая эти показания, он облегчения уже не испытывал. Каждое слово приходилось проталкивать сквозь сомкнутые зубы, раздвигать сведенные судорогой челюсти. — Я отмыл руки от крови. Пришел домой. Немного выпил. Лег спать.

— А когда узнал, что той ночью убили Ларису, почему не признался в том, что видел?

— А что я видел?! — взъярился Львов. — Что?! Я очнулся с рукой, измазанной кровью, и ничего не помнил!

Майор увел взгляд от потного лица напротив, посмотрел на противоположную стену. Продолжил в никуда:

— А о том, что твои показания могут помочь в расследовании, ты совсем не думал?

Дмитрий, как будто защищаясь, выставил перед собой раскрытые ладони:

— Можешь считать меня слабаком. Можешь. Но лучше слабаком… чем драной задницей!

Гущин покривился. Он прекрасно знал, как щепетильно в определенной среде относятся к такого рода подозрениям. Но Львов? Он-то каким боком к уркам?!

Или, как говорится, от сумы и от тюрьмы не зарекался, берег честь смолоду? Редькин его еще подростком байками о тюремных нравах напугал. По сути дела, Дима оставался деревенским рубахой-парнем, все получилось как и с шантажом Федула — страх сработал. Очнувшись со спущенными штанами, Дмитрий думал лишь о том, что «нормальные» мужики всю жизнь за его спиной ржать будут!