— А дядя у меня замечательный человек.

— Кто же ваш дядя? — спросил Щапов. Ольга кивнула в сторону церкви, мимо которой они шли.

— Протоиерей Мелиоранский. Вот здесь он и служит. Хотите, я вас познакомлю?

Ольга Жемчужникова была весьма начитанной, умной девушкой, с ней приятно было разговаривать. И Щапов потом нередко о ней вспоминал. Они встречались еще два или три раза, но все как-то на ходу, случайно, Ольга вспыхивала, не скрывая радости, у нее даже слезы на глазах навертывались от волнения. Она бросалась навстречу и говорила высоким, резковатым голосом.:

— Афанасий Прокофьевич, боже, как я рада вас видеть! Так давно мы с вами не встречались… Хотя нет, нет, — как бы самой себе возражала, — прошлой ночью во сне вас видела. — Она улыбалась, но глаза ее оставались строгими, даже печальными. — Будто стоите вы на Большом проспекте, посреди улицы, а на вас несется с грохотом какой-то экипаж… Вот-вот собьет, а вы не видите. А я бегу к вам, хочу крикнуть, предупредить, а голоса нет… Бегу, бегу, а вы все так же далеко от меня… Боже, мысленно прошу, спаси его, господи!..

Щапов с притворной серьезностью говорит:

— И бедный профессор попадает под колеса?..

— Нет, — улыбается Ольга, — просто я в этот миг проснулась… Афанасий Прокофьевич, а вы похудели. Что с вами? Вы здоровы?

Щапов берет ее руки, осторожно сжимает.

— Все хорошо, все в порядке. Что у вас, как вы живете?

Потом и вовсе было не до нее, новые события захватили и понесли его, некогда оглянуться; наконец ему официально было объявлено о высылке из Петербурга в Сибирь. Все! Решение царя на сей раз было твердым и окончательным. Щапов с равнодушным и как бы отсутствующим видом выслушивал сочувствия знакомых и полузнакомых, насмешливо отвечал: «Да что же в том страшного?.. На родину ссылают». Иногда часами бродил по набережной, вдоль скованной льдом Невы, под жгучим февральским ветром. Вдруг пришла мысль: вот бы с кем хотел он сейчас повидаться, встретиться и поговорить, посоветоваться — с Чернышевским. Несмотря ни на что, Щапов ценил, уважал этого необыкновенного, замечательного человека. Возможно, сейчас бы они и поняли друг друга… Да только и Чернышевского не обошел своим высочайшим вниманием государь — заточил в Петропавловскую крепость.

«Должно быть, встретимся теперь в Сибири, — думает Щапов. — Судя по всему, каторги Чернышевскому не миновать». Но и в крепости он рук не опускает, работает, написал роман, вся суть которого в названии: «Что делать?» Возобновившийся после закрытия (журнал почти год не выходил) «Современник» объявил о публикации романа Чернышевского. И вдруг новое объявление, но теперь уже в «Ведомостях С.-Петербургской полиции» о пропаже рукописи: потерян сверток, «в котором находились две прошнурованные по углам рукописи, с заглавием: «Что делать?» Кто доставит этот сверток в означенный дом Краевского, к Некрасову, тот получит пятьдесят рублей серебром».

Говорят, что рукопись принес через три дня после объявления какой-то пожилой чиновник. «Слава богу, — думает Щапов, — что рукопись не пропала. А то ведь и подумать страшно — роман мог быть и не найден. Есть все-таки, есть высшая справедливость!»

Щапов уже много слышал о романе Чернышевского, ждал третьей книжки «Современника», в которой он должен появиться… Роман еще не напечатан, а разговоров о нем столько ведется. Что делать? Наверное, каждый человек в какой-то момент жизни задает себе этот вопрос. Но вопрос этот может стоять и не перед одним человеком, а перед целым обществом… «Ну, сам-то Чернышевский наверняка знает, что ему делать, — размышляет Щапов, — его так просто не согнуть, не сломить, не поставить на колени». Что ж, и он, Щапов, тоже не собирается ни перед кем вставать на колени. Ни перед кем!..

Вернувшись домой, он выпил чаю, согревшись, и начал перебирать бумаги, отбрасывая ненужные, оставляя лишь самые важные и необходимые, чтобы ничего лишнего не брать в дорогу… Не близок путь. Уже смеркалось, когда в дверь постучали. Щапов пошел открывать, думая, что, видно, Серафим явился… Тоже утешать. И немало был удивлен, увидев Ольгу. Она стояла, глядя на него большими светлыми глазами, и было в ее лице нечто такое, что заставило его насторожиться.

— Боже, как вы надумали?! — вырвалось у него. Ольга никогда не была здесь, да он и не приглашал ее ни разу. — Что-нибудь случилось? Да проходите же, проходите, — заторопился вдруг, заметив, как всю ее трясет. По такому холоду бежала. Взял за руку, точно малое дитя, провел в комнату. — И озябли совсем… пальцы, будто ледышки. Снимайте пальто. Дайте помогу… Вот так. Сейчас согреетесь. Ольга Ивановна, милая… — смотрел ей в лицо, она за все это время не проронила ни слова. — Что с вами? Что-нибудь случилось?

Она кивнула: случилось. И посмотрела на него с какою-то, как ему показалось, мучительной недоговоренностью.

— Что же, что?.. — Им овладело нетерпение, однако он взял себя в руки, усадил Ольгу за стол, налил чаю. Она за стол села, но к чаю не притронулась.

— Афанасий Прокофьевич… — сказала неожиданно высоким и напряженным голосом и подняла на него влажно блестевшие глаза, шумно сглотнула, переводя дыхание, точно что-то мешало ей говорить; острый кадычок судорожно дернулся на ее шее, и Ольга какое-то время помолчала, закрыв глаза. Порывами дул за окном ветер, вихревые столбы снега проносились по улице, разбиваясь о каменные ограды и стены домов. — Афанасий Прокофьевич, я пришла к вам, чтобы сказать… — Лицо ее мгновенно переменилось, и она снова помолчала, не в силах, должно быть, преодолеть в себе какое-то препятствие. — Афанасий Прокофьевич, я пришла к вам, чтобы сказать… чтобы объявить, что люблю вас, — твердо выговорила последние слова. Чуть повернув и наклонив голову, он видел ее лицо сбоку — пунцовую от прихлынувшего внутреннего жара щеку, слегка удлиненный открытый лоб и нежную, по-детски крохотную мочку уха. Щапов с тревогой подумал: «Она больна. Либо что-то случилось». А вслух проговорил как можно мягче:

— Постойте, Оля, постойте. Вы не отдаете себе отчета, о чем говорите…

Она покачала головой.

— Нет, Афанасий Прокофьевич, я отдаю себе отчет. И все сознаю. Все. И могу повторить: люблю вас и готова с вами идти хоть на край света!..

Щапов был потрясен столь внезапным и бурным ее признанием, стоял растерянный, не зная, что говорить.

— Но поймите, поймите, Ольга Ивановна, — искал нужные слова, — все не так просто, как вы думаете. Более того, вы не знаете главного…

— Знаю, — твердо она сказала. — Я все знаю, Афанасий Прокофьевич. Знаю, что вас в Сибирь ссылают. Знаю. Потому и пришла.

— Знаете? И вы готовы…

— Да, да-да! — с