— А разве литература не служит интересам народа? И к какому разряду, позвольте спросить, можно причислить роман Чернышевского. Разве поставленный Чернышевским вопрос касается лишь узколитературных интересов?..

Потанин слегка смутился, замешкался, наверное, даже почувствовал свою неправоту, однако продолжал стоять на своем:

— Роман, конечно, тоже своего рода памфлет, но, каким бы он ни был по своему значению, он не в силах заменить прямой, открытой агитации.

— И слава богу, что не может, — сказал Шашков, как всегда сидевший тихо и неприметно в уголке; иногда за весь вечер ни слова не проронит. — Зачем же и требовать от литературы не свойственных ей особенностей, а вместе с тем и принижать ту роль, которую суждено ей играть в обществе?

— Все это верно, — согласился Потанин, — очень верно, друзья мои, да ведь и я не зачеркиваю литературу, а говорю лишь о направлении журнала, задуманного Щукиным. Разве не видите, сколь оно расплывчато и неопределенно, это направление? И разве можете вы спорить с тем, что цвет и жизнь журналу более всего придают публицисты? Что значило бы «Русское слово» без Писарева, а «Современник» — без Чернышевского? Другое дело — где их сегодня, таких публицистов, как Писарев да Чернышевский, найти в Сибири… Но это другой вопрос. А главный — в направлении. И коли журнал родится, кому же, как не нам, думать об этом, печься о нем, кому, если не нам, способствовать верному его направлению. И еще, — добавил, чуть подумав, с грустной озабоченностью оглядывая друзей, — и еще хочу сказать: сегодня мы прощаемся с нашим кружком, который объединил нас, многому научил, но сегодня нам уже тесно в нем, мы выросли из него, стали серьезнее — и дела нас ждут более серьезные. Пора! — он улыбнулся, но лицо его осталось грустным. — Сибирь-матушка заждалась. Так что, прощаясь со своим петербургским кружком, — прибавил многозначительно, — мы не прощаемся друг с другом… Обещали служить ей верно, что ж, пора от обещаний переходить к делу.

Дня через два Потанин уехал. И Ядринцев потерянно ходил из угла в угол, не зная, чем заняться, все валилось из рук; дальнейшее пребывание в Петербурге казалось бесцельным. «Нет, видно, и мне тоже надо отправляться, — решил. — Тем более что в университет нет больше возврата — жандармским духом несет нынче от университетских порядков. Пусть им другие подчиняются. А мы пойдем своей дорогой… Пора! Сибирь-матушка заждалась».

* * *

Весной шестьдесят третьего года уезжал в Сибирь и Щапов. Он был худ, бледен, с лихорадочно горевшими глазами. Перед этим его снова больше месяца продержали в арестантской клинике Заблоцкого-Десятовского. Ольга Ивановна приложила немало усилий, чтобы скрасить его жизнь, не дать окончательно упасть духом.

Родные, узнав о ее решении выйти замуж за Щапова и вместе с ним уехать в Сибирь, пришли в ужас. Просили, умоляли, требовали не делать опрометчивого шага, не портить себе жизнь. Но Ольга твердо стояла на своем: «Все уже решено: я поступаю так, как подсказывает мне сердце и разум».

Сердце и разум… Ольга Ивановна будет верной любимому человеку всю жизнь. Ничто ее не сломит, не поколеблет ее чувств.

Щапов и Ольга обвенчались в Екатерининской церкви. И протоиерей Мелиоранский, прощаясь, со слезами просил: «Берегите ее, Афанасий Прокофьевич, умоляю вас».

Щаповых провожало до Любани всего несколько человек, лишь родственники Ольги Ивановны, никто из «посторонних» допущен не был. Жандарм, сопровождавший Щапова, был груб, несговорчив, к тому же, как видно, он получил соответствующие распоряжения…

«Боже праведный! — горестно говорил Щапов. — Даже на родину под конвоем…»

Часть третья

Я хочу, чтобы люди действовали…

Монтень

1

Дорога, повиляв меж густых опрятных березняков, с чернеющими вороньими гнездами, скатилась в лог, взбежала на крутой пригорок и пошла полем, лугом; гулко простучали колеса по деревянному мостку. Лошади, словно очнувшись, громко всхрапывая, побежали резвей; густая наволочь белесой пыли повисла над трактом, который прямиком устремился к уже видневшемуся городу…

Томск!

Ядринцев даже привстал, силясь разглядеть знакомые очертания; и первое, что увидел — высокий противоположный берег Томи, к склону которого прилепилась, будто ласточкино гнездо, изба паромщика. Стояла она здесь с незапамятных времен. На высоких кольях сушились невода.

— Эй, на перевозе-е! — протяжно и сердито кричали с этой стороны. — Оглохли там, ли чо ли, уснули?..

Чуть слышно шуршала вода по песку, тянуло холодком от нее. Ядринцев, наклонившись, зачерпнул целую пригоршню и плеснул себе в лицо, тихонько фыркая, умылся.

Перевозчики, лениво переговариваясь, отвязали наконец паром и отчалили от того берега. Канат заскрипел, туго натянулся.

Солнце уже клонилось к закату, и на воде, поближе к тому берегу, текуче горели розовые блики. Гора Юрточная тоже казалась розовой, пламенем были охвачены окна в домах.

Было прохладно, но не холодно. Хотелось дышать во всю грудь, и Ядринцев, распахнув пиджак и ослабив узел галстука, неотрывно смотрел на город, еще не веря тому, что он уже дома, в Сибири, и что новая жизнь скоро начнется, уже начинается…

Паром, двигаясь поперек реки, был уже на середине, шел он легко, порожний-то, ласково поплескивала под ним вода. Мужики, поглядывая на него, курили и как бы нехотя переговаривались, до Ядринцева долетали обрывочные фразы, отдельные слова, а то и весь разговор целиком, когда мужики горячились и повышали голос.

— И скажите на милость, что за кожа ныне пошла! Одно разоренье, — жаловался кто-то. — Весной сапоги сшил, на лето не хватило — развалились! Ить этак не напасешься…

— Сибирской выделки, стало быть, — со знанием дела рассудил другой, почесывая затылок. — Непрочная. Сибирскую-то кожу и не бери — не ноская.

— Дак и не брал, кабы другая была. Отчего же наша-то, сибирская, непрочна?

— Оттого и непрочна, что делана по-сибирски, — пояснил знаток. — Кожа-то дуб любит, а у нас на таловой коре ее выдерживают… Откуда крепости взяться?

— Дак и дуб, обратно сказать, где возьмешь, коли он в Сибири не произрастает?..

— Тот-то и оно, что не произрастает. А кто знает: почем ныне сотня кирпичу? — вдруг спрашивает кто-то, И тут знатоки обнаружились.

— Дак ты, ежели будешь кирпич-то покупать, бери в арестантской роте, там он дешевле.

— Непрочный, поди, как вон та кожа?..

— Не-е, кирпич добрый. И стоит недорого, если с арестантского завода: полтины за сотню.

Ядринцев, прислушиваясь к разговору, подумал с усмешкой: при такой-то дешевизне кирпича Томску давно бы пора стать белокаменным, а он почти весь деревянный. Наверное, потому, что лес тут, в Сибири, и вовсе дармовой, ничего не стоит, да и