какой-то отчаянной поспешностью перебила она его. — Готова вместе с вами ехать в Сибирь. Куда угодно. Если вы захотите. Если вы меня не прогоните…

Боже, какое у нее было прекрасное, одухотворенное лицо. И это лицо могло ему казаться некрасивым, непривлекательным? Он, глядя на Ольгу, печально покачал головой.

— Это невозможно. Подумайте, на что вы себя обрекаете. Что ждет вас впереди?.. Нет, нет, я не имею права, не могу принять вашей жертвы.

— Это не жертва. Как вы не можете понять? Я люблю вас. Простите меня… — шепотом она проговорила. — Но я ничего не боюсь. Ничего. Поверьте, мне было бы труднее, невыносимее, если бы я на это не решилась…

Лицо ее было решительным, тоненькая складочка над переносьем, которую Щапов не замечал раньше, делала его строже; было в ней что-то такое, что не сразу бросалось в глаза, а лишь со временем открывалось — притягивала, покоряла внутренняя прелесть и чистота этой совсем еще юной, благородной и, наверное, хрупкой души. Как легко ее ранить, сломать, растоптать!.. Щапов смотрел на Ольгу Ивановну Жемчужникову и не мог понять — сон это или явь.

— Знаете, — сказал он задумчиво и вовсе не то, что следовало бы, наверное, говорить в подобных случаях, — знаете, Оля, как в детстве называла меня мать? Шоня, Шонюшка… Как все это было давно!..

Ольга сквозь слезы улыбнулась.

— Шоня? Какое славное, необычное имя! Шоня… Можно я буду вас так называть? Афанасий Прокофьевич…

Она вдруг порывисто прижалась к нему, прильнула, и Щапов понял, что ничего уже не изменить, то есть нет, совсем наоборот — вся жизнь его с этой минуты круто повернулась, переменилась.

— Шоня, Шонюшка мой, — шептала Ольга. — Афанасий Прокофьевич, хотите, сегодня же, сейчас же стану вашей женой? Афанасий Прокофьевич…

Щапов бережно сжимал ее плечи и ничего не говорил. Ранние петербургские сумерки медленно заполняли комнату, и в этой зыбкой текучей синеве, казалось, растворяется весь громадный, загадочный и бесконечный мир…

После освобождения из крепости Потанин еще некоторое время оставался в Петербурге, но мысленно был уже дома, в Сибири. Готовился к отъезду. Он похудел, отпустил бороду и стал как бы выше, а может, и вправду подрос. Зашел как-то к Семенову, с грустью говорил:

— Вот и кончилась, Петр Петрович, моя петербургская эпопея.

Семенов пытался его успокоить:

— Эпопеи кончаются, а жизнь продолжается.

Потанин согласился: да, да, это верно, человек должен уметь распоряжаться своей жизнью.

— Добавлю к тому, — заметил Семенов, — способности ваши к наукам очевидны, немалого вы уже успели добиться. Это отмечали все, когда вас принимали в члены Российского географического общества. Так что, — весело улыбнулся, — эпопея ваша, Григорий Николаевич, только начинается.

— Да какие там заслуги, — смущенно возразил Потанин и, поколебавшись, не очень уверенно проговорил: — Петр Петрович, хочу вас просить об одном одолжении.

— Все, что в моих силах.

— Если можно, Петр Петрович, черкните сибирскому губернатору несколько слов. — Смутился, видимо, считая бестактной свою просьбу, покраснел. — Дескать, не совсем конченый человек Потанин и может быть полезным еще обществу…

Семенов захохотал, обнял Потанина за плечи.

— Какие могут быть сомнения? Непременно напишу. А теперь и у меня к вам просьба… — поглядывал с хитрецой. — Надеюсь, не откажете? Ну, так слушайте: как только приедете в Омск, тотчас разыщите Струве, он уже там — готовит экспедицию на Зайсан и в Восточный Тарбагатай. Передадите ему от меня поклон и письмо. Думаю, для вас работа в экспедиции Струве окажется не бесполезной.

— Сочту за счастье, если так будет.

— Отчего же не быть? Так и будет, — сказал Семенов.

Вечером у Потанина, где-то между Малым и Средним проспектами, в доме Вельбрехта, собрались друзья. Устроили ужин. Нечто вроде проводин. Ядринцев с Наумовым занялись сервировкой стола, водрузив в центре пару бутылок лучшего шустовского коньяка. Омулевский, потирая ладони, прищелкивал языком:

— Вот это по-сибирски, с размахом. Эх, друзья! Все на свете трын-трава, радости и муки…

— Лишь была бы голова, молодость да руки!.. — подхватил Ядринцев. Потанин, поглаживая бородку, к которой он, как видно, еще не привык, ворчливо, на правах старшего, отчитывал друзей:

— Ну, знаете, сие похоже на расточительство.

— Ничего, ничего, — смеялся Ядринцев, подмигивая друзьям, — и мы не лыком шиты. Можем себе позволить? И потом, сообщу по секрету: Наумов сегодня богат, гонорар получил изрядный. Редактор «Искры» Василий Степанович Курочкин раскошелился. Или вы не читаете «Искру»? Позор, позор! Весь Петербург уже знает, только и разговоров, что о рассказе Наумова «Горе обличителю»… Не горе, а ура обличителю!

— Будет тебе, — остановил его Наумов, но Ядринцева унять не так просто. — Нет, нет, вы только подумайте: родился новый писатель, сибиряк, а мне запрещают об этом говорить! А между тем, друзья, радует и обнадеживает это по-настоящему, — как-то незаметно перешел от шутливого тона к серьезному, приподнято говорил. — Сибирь заявляет о себе! Имена Щапова и Менделеева известны теперь каждому, кто интересуется передовой жизнью России. Стихи Омулевского, рассказы Наумова… Но вот парадокс: есть сибиряки ученые, поэты, беллетристы, а в Сибири им негде приложить свои силы: нет ни своих журналов, газет, ни своего университета… Замкнутый круг. Один Щукин подвижничает, спасибо ему.

— В подвижничестве ему, конечно, не откажешь, — сказал Потанин. — Но уж больно легко, если не сказать легкомысленно, подходит он ко всякому серьезному делу. Вот и журнал задумал основать…

— Что же в том плохого? — спросил Ядринцев.

— Плохого ничего. Но как он об этом объявляет: сибирская беллетристика-де расцвела бы давно, имей она для того условия. И предлагает свой журнал в качестве палочки-выручалочки.

— Но как же иначе? — начинал горячиться Ядринцев. — Иначе-то как, если журналу не радеть о развитии литературы?

— Если он ставит лишь эту цель, — неуступчиво ответил Потанин, — грош цена всем его начинаниям.

— Разве литература ничего не стоит? — вмешался Наумов.

— Сейчас время прокламаций, а не романов.

— Нет, — вспыхнул Ядринцев, стремительно пронесся от стола к двери и обратно, встал, опираясь обеими руками о спинку стула. — Нет, никогда не соглашусь! Литература была и остается активным движителем общественного развития…

— Сегодня нам нужны Джефферсоны, а мы мечтаем о сибирском Тургеневе, — насмешливо сказал Потанин. — Извините, но я не такое бы объявление написал. Прежде всего, я бы сказал, что в российских провинциях нет умственной жизни. Что Сибирь — одна из резко отмежеванных окраин. Что не было еще журнала, который бы всерьез занимался разработкой вопросов политического быта Сибири. И что журнал наш первым берется за это дело!..

— Не пойму, — досадливо поморщился Ядринцев, — почему вы считаете, что литература не в силах решать эти важные первоочередные задачи? Зачем же принижать значение, интересы литературы?

— Сейчас важнее интересы