– Я хочу совместно опекать ее. Поделим время поровну.

– Ладно.

Я погрузилась в ванну полностью. Под водой мое тело выглядело гладким и округлым – в течение двадцати лет ты входил в него. Кто знает, может, тебе снова захочется им воспользоваться. Несмотря на все мои промахи, несмотря на разочарование, возможно, ты пожелаешь в последний раз прикоснуться ко мне. Я взглянула на тебя и ничего не почувствовала: ни любви, ни ненависти – вообще ничего. Мы стали друг другу чужими. Неужели так выглядит конец семьи? Некоторые люди работают над отношениями ради детей, чтобы обеспечить им «нормальную» жизнь. Но мне больше нечего дать, нечем поддержать пламя.

Внезапно до меня дошло – как же я не подумала об этом раньше? – мы с Вайолет теперь останемся вдвоем. Вот что ты имел в виду, когда спросил: «Что будет с Вайолет?» Ты хотел сказать: «Как же ты будешь с Вайолет? Как вы справитесь без меня? Как же дни, когда вы не разговариваете друг с другом, и ночи, когда ей нужен кто-то рядом, а ты не хочешь к ней идти? Она ведь все понимает и видит, что ты только притворяешься, будто тебе не все равно. Кто защитит ее, кто утешит? Кто разбудит ласковым словом? Кто будет любить ее? Кто уверит, что все образуется?»

Ты стоял в джинсах и сером свитере, заложив руки в карманы, и смотрел на меня. Голую. Неадекватную. Я решительно встретила твой оценивающий взгляд.

– У нас все будет хорошо. Я ее мать.

Наш мозг постоянно на страже в ожидании опасности, ведь смерть в буквальном смысле может подстерегать за каждым углом. Поступающая информация воздействует, во‐первых, на сознание, и мы ее воспринимаем и запоминаем, а во‐вторых, на подсознание, и миндалевидная железа выявляет признаки опасности. Мы ощущаем страх, даже не понимая, что увидели, услышали или унюхали нечто неправльное, – на это мозгу требуется всего лишь двенадцать тысячных секунды. Мы реагируем еще до того, как успеваем осознать, что именно пошло не так. Например, что подъезжает машина. Или что она вот-вот собьет человека.

Самый естественный рефлекс проявляется в момент рождения ребенка: рефлекс окситоцина, гормона материнства. Он вызывает появление молока, помогает ему заполнять молочные протоки и попадать в рот младенца. Он срабатывает, когда мать обоняет, трогает или видит своего малыша, – ей кажется, что пора кормить. А еще этот рефлекс влияет на поведение матери, делает ее спокойнее, уменьшает стресс. Благодаря окситоцину мать любит своего ребенка. Лишь один раз взглянув на него, она готова на все, чтобы сохранить ему жизнь.

Я видела вирусный ролик, как очень известная женщина из британской аристократической семьи оберегает своего непоседливого сына. Ее показывали трижды – она бросается за ним, когда он чуть не падает с мокрых ступеней самолетного трапа, хватает за шиворот на яхтенной палубе, буквально вытаскивает из-под копыт бегущего пони. Словно змея, настигающая мышь. Вот он, материнский инстинкт. Его не лишена даже такая мать – с драгоценной брошью, в шляпке с вуалью, на высоких каблуках.

Однажды солнечным воскресным утром, вскоре после твоего отъезда, Вайолет взяла мой телефон и нашла это видео на ютьюбе. Она села рядом со мной на диван и протянула телефон.

– Видела ролик?

Я просмотрела его. Вайолет пристально наблюдала за мной все шестьдесят секунд.

– Мама каждый раз спасает своего сына, – сказала она.

– Да, спасает. – Я отложила книгу, которую читала, и потянулась за чашкой с чаем. Моя рука дрожала. Мне хотелось ударить Вайолет по губам, разбить их в кровь.

Ах ты маленькая мразь. Убийца.

Я вышла из комнаты, включила воду на кухне и разрыдалась. Я отчаянно тосковала по Сэму. Ему исполнилось бы четыре года.

Я смотрела на пустое место на стене. Ты забрал картину. Я села на пол, представила мать и дитя – маленькую ручку, нежно касающуюся подбородка женщины, большую ладонь, ласково сжимающую детское бедро, тепло их тел.

– Есть хочу. – В дверях стояла Вайолет, еще не переодевшаяся после школы. – Ты куда смотришь?

– Закажем чего-нибудь на обед.

– Нет!

– Ладно, сварю макароны.

Это подействовало – она ушла. А я все смотрела на дырку от гвоздя на стене.

Пока я готовила, Вайолет делала уроки. У нее твоя манера – низко склоняться над тетрадью, чуть не утыкаясь носом в страницу. Я обратила внимание, что она так же сутулится, как ты, и бездумно улыбнулась, а потом вспомнила – ты ведь ушел. Мысли о тебе не должны вызывать у меня улыбку.

– Хочешь после обеда мороженое? Посмотрим телевизор вместе.

– У нас больше нет телевизора.

– Да, верно. Тогда давай в настольную игру поиграем?

Вайолет не удостоила меня ответом.

– Сколько времени? В кино успеем?

– Мне еще уроки делать. – Она яростно что-то стерла и смахнула ошметки ластика на пол.

– В качестве исключения можно и пропустить разок.

Я надела фартук и принялась помешивать соус. Пока ты собирал вещи, я отправилась в магазин, купила себе новую одежду и вышла на улицу в обновке: кремовом кашемировом свитере. Обычно я не покупаю вороха дорогих тряпок, но в тот день мне захотелось совершить небольшое безрассудство, и ничего лучше шопинга я не придумала. Ты все еще оплачивал мою кредитку.

– У нее такой же свитер.

У нее. Я застыла, словно охотник, опасающийся спугнуть дичь. Вайолет уткнулась носом в тетрадь.

– Здорово, – заметила я.

Она удивленно приподняла голову.

– Значит, у нее хороший вкус. – Я подмигнула и поставила перед ней тарелку с макаронами. – Завтра ты едешь к папе. Хочешь посмотреть его новую квартиру?

– Их новую квартиру.

Я не знала, правду она говорит или нет. Судя по всему, Вайолет известно гораздо больше, чем мне. Я-то думала, ты будешь жить один, но не видела смысла тебя расспрашивать. Видимо, ты сообщил ей о нашем расставании еще до того, как мы с тобой завели об этом разговор. Я сняла фартук и взглянула на свитер, прикидывая, не поздно ли вернуть его в магазин, но на рукаве уже застыла капелька соуса.

– Ну хорошо, их квартиру. Так тебе хочется на нее посмотреть?

– Тебе следует знать о ней еще кое-что, – резко перебила она. Я положила себе макароны и села рядом. У меня перехватило дыхание – то ли от предвкушения, то ли от страха.

– Что же?

Вайолет помотала головой и отвернулась. Моя дочь явно не собиралась ничего мне рассказывать. А может, и не о чем было рассказывать.

– Не стоит нам говорить о ней. Это папины дела, меня они не касаются. – Я улыбнулась, накрутила макароны на вилку и отправила в рот.

После своего ухода мама преобразилась – правда, не в лучшую сторону. Когда мне было двенадцать, я как-то заметила ее в ресторанчике на окраине города. Она стояла у барной стойки, где подавали молочные коктейли, и требовала чистую вилку. Раньше мне не приходилось слышать, чтобы она разговаривала таким тоном. Я сразу ее узнала – по линии плеч, по изгибу губ. Ей дали вилку; мама поблагодарила, надменно, с чувством собственного превосходства – в бытность моей матерью она так не умела, – и, повернувшись на красных каблуках, подала вилку мужчине, который был с ней. «Спасибо, Энни, милая», – сказал тот. Энн – мамино второе имя.