Но эти отношения уходили в прошлое. Стремительно и безвозвратно, как и вся наша жизнь. Дочь росла в Италии, и мне самое время было вернуться туда. Но мы предполагаем, а бог располагает. Да и что греха таить, расставание с Максом мне далось тяжело. Я имею в виду настоящее расставание, когда ты уже понимаешь, что даже будущие встречи все равно так или иначе — уже принадлежат прошлому…

Эта горечь была во мне и со мной. И я сорвалась… Ты единственная, кому я в этом признаюсь. Тому способствовали и другие обстоятельства. Умер отец — а мне он всегда казался вечным, несокрушимым, как скала. Через полгода умерла мать. То был пример истинной незамутненной ничем любви. Они жили друг другом и друг для друга. И, возможно, именно пример родителей зародил во мне тоску по высоким чувствам. Я искала их и нашла в одном-единственном человеке. Он не стал моим в общепринятом понимании и все же он был — мой. Наверное, это трудно объяснить, но это так. И те мгновения, которые я пережила рядом с ним, были самыми яркими и самыми настоящими в моей жизни. Мне есть что вспомнить. Можно сказать, что прожила жизнь я не зря. Любовь — чувство всеобъемлющее, непонятное, жестокое и милосердное. Кто бы мог определить природу любви? Описать ее огонь, греющий и охлаждающий…

Бедные мои родители, они уже со всем смирились, но каждый раз, встречаясь с ними, я видела недовольство в глазах отца и бесконечную грусть — в материнских. Брат Эрнцо женился очень удачно, у него уже трое маленьких ангелочков-херувимчиков. Младшая сестра Орнелла — тоже сделала удачную партию. Ее муж банкир, у них уже двое детей. И похоже, останавливаться они не собираются.

Я понимаю, что я принадлежу уже веку ушедшему, веку яростному, жесткому…

Но вернусь к родителям. Их смерть разом положила конец всем обидам и недомолвкам. Да и какие обиды могут быть между теми, кто жив, и теми, кто покинул нашу бренную землю? Я не смогла вырваться на похороны отца, а на похороны матери — опоздала. Не знаю, есть ли мне прощение, или мои бесконечно любимые и любящие нас, своих детей, родители уже давно нам все простили. Я приехала, когда мать уже опускали в могилу. И вид крышки гроба привел меня в состояние исступления. Мне хотелось кинуться на него и рыдать, я вдруг с ясным ужасом поняла, что все мы смертны. Мысль расхожая. Но ведь ее надо прочувствовать до конца, а не воспринимать умозрительно.

На могилах отца и матери были посажены розы, и каждый раз, когда я навещала их, я срывала лепестки и засушивала в тетради — казалось, что так частица моих дорогих родителей будет со мной.

После их смерти я сорвалась… Я меняла города, отели. Мужчин. Все они были и разными, и вместе с тем одинаковыми. Я не запоминала их имен, а, переспав, расставалась без сожаления. Привыкать я ни к кому не хотела, и зачем мне их имена? Ничто не могло утолить мою боль, я понимала, что лучшая часть жизни осталась позади. Иногда я смотрелась в зеркало и не узнавала женщину, которая была когда-то мной. Яркую, красивую Даниэлу, которой прочили такое блестящее будущее. Передо мной были открыты все дороги. Родители выполнили бы любой мой каприз. Я могла выйти замуж, могла уехать в Париж и стать художницей, могла поступить в университет и выучиться на философа или историка. Я могла выбрать все пути. А выбрала один — Любовь. И она повела меня горними узкими тропами. И жалила немилосердно, и колола, и жгла. Куст терновый, но и радости были великие. Любовь искупает все…

Мои странствия продолжались. Однажды в пьяном виде я упала с лестницы и повредила ногу. Это было в Берлине. Я попала в больницу, и здесь судьба смилостивилась надо мной…

Когда я училась заново ходить, в садике рядом со мной оказался молодой человек, навещавший своего брата, работавшего в советском торгпредстве.

Это был молодой восторженный юноша, ему было где-то около тридцати. Мы познакомились, и он стал отныне приходить не только к брату, но и ко мне… А когда он уехал, я поняла, что соскучилась по нему. Но еще — и я боялась в этом признаться себе, — я скучала по Москве. Похоже, что есть места, которые мы не выбираем. Но которые дарит нам судьба…

Я снова стала работать корреспондентом в Москве, Леонид, так звали молодого человека, был страшно рад моему приезду. Между нами завязался роман, и через пару месяцев он попросил моей руки. Я долго колебалась: говорить ли ему обо мне всю правду, не ляжет ли моя жизнь и судьба на него тяжелым бременем. Мужчины — слабые существа, и всегда нужно помнить об этом, и не взваливать на них ношу, непосильную для их плеч. Я смолчала. Он знал только, что я итальянка. И все.

Леонид был инженером. Талантливым, способным, он участвовал в крупных проектах. Строительстве мостов, правительственных зданий, часто выезжал в командировки в другие города…

И наступил такой момент, когда дорога назад оказалась отрезанной. Я не могла подвергать опасности ни себя, ни мужа, ни маленькую нашу девочку. Я стала Дарьей Андреевной Шевардиной.

Муж участвовал в проектировании метро. И однажды сказал с легкой грустью: «Я был бы рад назвать станцию метро твоим именем». Я со смехом возразила: «Когда-то будет в Москве станция, которой дадут название «Итальянская» или «Римская». Он улыбнулся и назвал меня «фантазеркой».

Следующие письма внушили Вере чувство тревоги. Она подумала, что их обязательно надо показать в историко-консультационный центр «Клио», и решила, что завтра сразу с утра поедет в Москву. Но чтобы не терять времени — она стала переводить их. С итальянского на русский.

* * *

Флоренция. Наши дни

Тучи встали над городом: грозно, неподвижно, воздух налился духотой и напряжением. Даниэла подумала, что зонтика у нее нет. И неизвестно: успеет ли она добежать до дома, не попав под дождь. Зря она попросила таксиста остановиться где-нибудь в центре, а не доехала до дома. Даниэла прилетела во Флоренцию, и в аэропорту выяснилось, что ее багаж улетел в непонятном направлении. Это была еще одна кара небес за ее поведение.

Вдали протяжно громыхнуло. И вскоре крупные тяжелые капли забарабанили по брусчатке. Даниэла забежала под навес какого-то магазинчика сувениров и встала около порога, как завороженная, глядя на разбушевавшуюся стихию. Пожилой синьор выглянул из-за прилавка и осведомился: нужны ли ей его услуги. Но, узнав Даниэлу, заулыбался. Она улыбнулась в ответ и насмешливо покачала головой.

— Не надо меня принимать за одну из туристок, скупающих все подряд.

— Без них мы бы не выжили, — философски заметил старичок.

Дождь лил стеной, за серой пеленой расплывались люди, здания, божественная архитектура…

— Синьора Орбини, наверное, лучше закрыть дверь, а то дождь зальет лавку.

Даниэла стояла, словно не слыша его. В душе было отчаянье. Она подумала, что оттолкнула единственного друга, щедро и бескорыстно помогавшего ей. Она законченная эгоистка, и нет ей прощения. Как будто бы она не могла сдержаться и промолчать…