Снизу вместе с голосом поднималось слабое свечение, напоминающее рассвет.

– Слышь, Олег!.. Это ты?.. Пора уходить – вахтер спрашивает… ты ж там паспорт оставил.

В ночном вагоне лишь одно купе было занято целиком: там какие-то непривычно деликатные картежники, казалось, исполняли пантомиму «Игра в карты» – все взмахи, размахи, гримасы азарта – и ни одного возгласа, отчаянно разинутые рты закрывались без единого звука. У Олега даже возникло опасение, не потерял ли он слух от грома «Пищи богов».

С другого конца вагона к картежникам подобрался бескорыстный болельщик и простоял всю дорогу, преувеличенно отражая на своем лице превратности чужой игры, – до чего ж надо изголодаться по собственным победам и провалам, чтобы питаться такими суррогатами! Ведь и сам Олег уже шел к этому… Шел, шел!

Напротив него сидела очень достойная пара в дубленках – хоть на первый ряд к «Пище богов», но явно поизысканнее. Мужчина просматривал из папки машинописный текст, по-дамски вскрикивая при каждой опечатке.

– Успокойся, пожалуйста, при твоем почерке это еще не так много.

– При моем почерке?! Посмотри, у меня ясно написано: пе-ни-тен-ци-ар-ная, – а у нее что?!

– Ничего, можно заклеить.

– Но ты хоть чуточку представляешь, какие сейчас требования к докторским диссертациям?!

– Чего ты на меня-то накидываешься? Кажется, не я тебе печатала?

– Потому что ты заступаешься!

– Я не заступаюсь, а не выношу, когда сваливают на других!

В конце концов супруг задремал, а супруга, с достоинством взглянув на Олега, раскрыла журнал «Интерьеры».

Бог ты мой, и это тоже ученый?!. Да когда он, Олег, ломал голову над проблемой Легара, это был такой азарт, что никакой дребедени до него было не достать. В мире нет ничего упоительнее, чем что-то узнавать, что-то открывать – или творить Историю собственными руками.

Было не по себе от смеси напитков, и это мешало небывалому подъему духа и взлету фантазии. Вышел в тамбур, припал к резиновой щели, надвое разрезавшей лицо ледяной упругостью воздушной пластины. В нем раскручивалось, как террорист конца семидесятых скрывается у адвоката, приютившего его на ночь, чтобы потом хвастаться. Этот страшный государственный преступник отнюдь не задира и не авантюрист, ему бы только чего-нибудь изучать, его переманивают друг у друга Чебышев, Менделеев и Пирогов, но какое-то гравитационное поле влечет его переделывать мир, и чем более свирепо мир защищается, тем более беспощадно ему отвечать. И какая же сила ихнего брата туда тащила? У тех, кто чудом уцелел, не выискать ни словечка ни о каких колебаниях, сомнениях, бессонных ночах, у них все сразу раз, и готово.

«Всю эту ночь я, боясь слежки, прогулял по Москве, не заходя на квартиры товарищей. С этой ночи и началась моя нелегальная жизнь».

«Я остался так доволен приготовленным мною срезом, что позвал от соседнего микроскопа товарища. Он с жалостью посмотрел на меня и сказал: «Некоторые ничего не видят вокруг, кроме препаратов». Я почувствовал такой стыд, что, покинув лабораторию, долго стоял над Невкой и решил посвятить себя революционной борьбе».

«После получения золотой медали от Географического общества я мечтал о должности секретаря общества для продолжения научной работы. Но, получив приглашение на эту должность, я окончательно понял, что не имею права на все эти высшие радости, когда все истраченное мною, чтобы жить в мире высших душевных движений, неизбежно должно быть вырвано изо рта сеющих пшеницу для других и не имеющих достаточно хлеба. И я послал отказ Географическому обществу».

Это больше всего похоже на религиозное обращение, – может, все эти так называемые социальные учения и есть религии?

«Я был страшно поражен, что эти идеи не вызывают у товарищей такого сильного отклика, как у меня. Они сочувствовали им, но считали, что такие идеи едва ли осуществимы в жизни. Я сам это чувствовал, но это лишь увеличивало мой энтузиазм. Разве не хорошо погибнуть за истину и справедливость, думалось мне, разве мы карьеристы какие, думающие устроить также и собственные дела, служа свободе и человечеству».

Вот оно: разве не хорошо погибнуть за что-то прекрасное и невозможное?

«А ведь я-то и сам в детстве грезил не о каком-то там жалком успехе, но только о прекрасной гибели! Упасть, раскинув руки, и с гордой печалью смотреть в небо. Пока не шуганет кто-нибудь из скучного взрослого мира. Простынешь, иди уроки делай – да если твоя душа алчет красоты, все презренные доводы презренного здравого смысла отскочат от тебя, как плевок от раскаленной сковороды! А что, если бы собрать в адвокатском салоне целую кучу разных голов и столько же умов, – это мог бы сделать и сам адвокат опять же из любви к пикантностям, – довольных своим здравомыслием и красноречием, не подозревающих, что здесь же, на диванчике под фикусом – или что там у них стояло – сидит гений самоотвержения. Можно туда подсадить и курящую либеральную даму, которая считает таким гением себя – за пылкость, с какой она говорит о принесении себя в жертву».

На дальнем конце стола завозился кто-то мешковатый, нахохленный:

– Если бы я хотел ответить одним словом на вопрос: что делают в России? – я бы ответил так: крадут.

– Что же делать, – с профессиональной выразительностью вздохнул статный сорокалетний мужчина с аккуратно раздвоенной бородой, – если у нас правительство такое снисходительное. Революционеры несут к нам злобные западные начала, а правительство…

– Западные? – перебил нервный гость, с желчной торопливостью заплетающий бахрому на скатерти. – Начала Запада – порядок и дело, а наши расейско-интеллигентские – анархия и разгильдяйство!

– …А ПРАВИТЕЛЬСТВО, – гневно, оттого что его прервали, продолжил статный мужчина, – сохраняет исконную РОССИЙСКУЮ (а не расейскую!) мягкость…

– Мягкость?! – вскипела дама. – Оно мягкое, когда нужно преследовать расхитителей, потому что оно само из них и состоит. Но покуситесь отнять у него хоть крупицу власти, которую оно не знает, на что употребить, – тогда узнаете, какое оно мягкое! Оно сразу свирепеет, когда нужно попрать священные права личности!

– Ах, права личности! – вмешался подслеповатый публицист в пенсне, похожий на хитрого мордовского мужичка. – Но ведь и у отечества тоже есть свои священные права? Беда только в том, что прогрессисты наши утратили органическую связь со священными национальными корнями…

– Вот! – обрадовался потертый, но очень ядовитый господин. – Опять «священное»! И прогрессисты наши, и ретрограды – все они религиозны, все признают «священное», только расходятся в понимании его, как сектанты разных толков. Для освобождения человека прежде всего надо понять, что нет ничего священного!

– И снова о воровстве, и о воровстве, и о воровстве, и о воровстве… – нервный гость сморщился, как от сильнейшей боли, но потом сморщился еще и еще раз, пока не стало ясно, что это просто тик. – Всегда о распределении вместо созидания. Да горе-то наше в том, что созидаем до позорного мало!