Олег оглянулся, ища свободную площадку, – взгляд упал на унылое лицо девушки лет семнадцати, глядевшей на весь этот кавардак с привычным унынием вечной троечницы. Но и она тряслась в общем ритме, только отраженно, как в автомобиле. За узкими, затянутыми металлической сеткой окнами под потолком, выходившими на уровень тротуара, тоже кривлялись какие-то физиономии, тщетно пытавшиеся хотя бы привлечь к себе внимание.

Позади трясущейся сидячей публики на деревянном помосте с откатившейся к стене штангой уже отплясывали несколько фигур, призрачные в световых бликах, словно ведьмы на шабаше. Никогда еще разочарование не вопило таким ввергающим в тряску, отшибающим мозги языком, и никогда еще байронические фигуры, в былые времена склонные мрачно скрещивать руки на груди, не выражали свой пессимизм пляской.

Олег с юнгой в нарастающей духоте пробрались к помосту и принялись отплясывать, как африканские колдуны, в сумасшедшем водопаде безнадежных воплей Сундученко о том, как он поздно встает и слоняется по комнате, и к нему приходят надоевшие друзья, которым он осточертел, и они с наглыми улыбками бродят по городу в течение еще одного бессмысленного дня. Вместе с тем он призывал вооружиться стетоскопами, чтобы услышать, о чем стучит сердце соседа. Пит нащупал-таки собственный стиль: в патетическую фразу – как кривую ухмылку – вгонять блатные и канцелярские словечки, в возвышенный образ – бытовые детальки, вроде бородавки на носу Иисуса Христа.

На помосте каждый отплясывал сам по себе, но им с китаяночкой не хотелось расставаться, и они сначала бесновались, держась за руки, но Олегу все было мало, хотя он и мотал головой, чтобы одуреть еще сильнее. Вдруг он ухватил юнгу под мышки и завертел вокруг себя – через спину, через плечи – как в акробатическом этюде. Она реагировала удивительно точно. «Ты занималась акробатикой?» – в похвалу ей хотелось спросить Олегу, но этот танец был не приспособлен для комплиментов, как и вообще для нежностей.

Они оказались в центре скачущего, беззвучно хохочущего круга, беззвучно ударявшего в ладоши в такт их содроганиям. Цыганщина била и трепала Олега, как бубен. Одинокий Сундученко, чуждый всем этим неистовствам, с истошной задушевностью вопил, что он отправился в морг, чтобы научиться спокойствию у мертвых, но обнаружил, что мертвые тоже вопят, молят, ужасаются и рвутся куда-то, а благообразие им придают только служащие похоронных бюро, которые он называл службами хорошего настроения.

Олег словно пытался выплясать из себя что-то. На самом впечатляющем месте он, ухватив свою партнершу за широкий офицерский пояс, вскинул ее над головой на вытянутой руке и обежал круг, беззвучно крича: «Нас мало, но мы в тельняшках!» – а потом подбросил ее и поймал на руки. Не сговариваясь, они раскланялись, как эстрадная пара, а им беззвучно зааплодировали.

Олег подсадил китаяночку на двухметровую стопку брезентовых матов и, взявшись за края, вспрыгнул следом. Пот лил с них ручьями. Она с беззвучным смехом показала жестами, что задыхается, сейчас растает, как Снегурочка, он, скинув свитер, стал изо всех сил обмахивать ее, изображая боксерского секунданта, затем утерся свитером сам и прилег головой на ее бедрышко, худенькое, как подлокотник милицейского кресла.

В кромешном грохоте и верчении огней он увидел сверху, как по волнующейся, подпрыгивающей толпе разбегается черная щель, – к нему, как с небес, спускался с эстрады сам Пит Сундученко. Он тоже истекал потом и задыхался. Пит протянул ему руку, будто в поезде на вторую полку, и прокричал еле слышно, как опять же в поезде на тормозной площадке:

– Я ничего не понимаю – почему ты пришел к нам, а не к Людвигу Ванычу? Не к Вольфу Амадеичу?

– Так у них же нет ничего мелкого, истошного! Теперь мне они не ровня!

Они орали, как рабочий с мастером у пневматического пресса, оба ничуть не смущаясь, что их слушают, – Сундученко как знаменитость, а Олег – в кураже. Он чувствовал, как у него вздуваются жилы на шее, оттого что орал, свесив голову.

Затем Сундученко исчез в жаркой метели мигающего рева, а Олег остался знаменитостью масштаба разве лишь чуть-чуть меньшего, чем сам Сундук. Юнга благодарно прижимался к его плечу, торжествуя над сгрудившимися внизу поклонниками, пока Сундученко повествовал, то переходя на расслабленный шепот, то внезапно выкрикивая намеренно надтреснутым – обессиленным, так сказать, фальцетом, как телеграфные столбы, стройными рядами потея смолой на солнцепеке, завидуют неуклюжим, разлапистым, как попало расставленным соснам.

Потом Олег очутился в какой-то комнате, где два младших научных сотрудника и один старший инженер разбирали на подоконнике бензопилу, а из-за шкафа выглядывали рукоятки топоров и ножовок, и разговор велся на темы сугубо мужские: за какую сумму можно подрядиться повалить га леса и какого; какие грунты сподручнее для кайла; почем нынче идет возведение бетонных заборов – и тому подобное.

– Керамзитовая плитка… – говорили они, – вышло по двадцатке в день…

У Барбароссы с Бондом вроде бы выходило по сорок… Нет, упаси Бог жить для себя.

Пили что-то розовое, как бензин, из эмалированной кружки и чайной чашки с отбитой ручкой, – Олег готов был лобызать эти символы утраченной студенческой юности, – и девушки все до одной тоже сделались необыкновенно привлекательными, зато китаяночка где-то затерялась. Но и с новыми отлично пелось в обнимку на мотив популярной песенки: «Каждому, каждому в лучшее верится, падает, падает ядерный фугас». Пир во время чумы! Да нет, здесь не истерика! Просто здоровая душа отторгает страшную правду.

Понадобилась гитара, пошли в семейную зону, постучали. Заспанный атлет в майке просунул гитару из черной щели. Вот так и надо жить, не сидеть по своим норам, как суслики!

– Зачем тебе кооператив, – втолковывал Олег старшему инженеру, – вы счастливые люди, что живете в общаге, в ней источник вечной юности!

Откуда-то снова возникла китаяночка, и они вспомнили, что перешли на «ты», не пивши брудершафта; выпили, с азартом поцеловались, а потом продолжили во мраке предчердачной лестницы, где по ступенькам волнисто струился комкастый матрац. Изображая любовное неистовство – он еще не научился проявлять вежливость другим способом, – Олег с силой медицинских банок всасывался в прогибающиеся солоноватые ребрышки, тоненькие, как у Костика, что окончательно настраивало на неподходящий лад. Она была так худа, что у него не было никакой уверенности, туда ли он целует, куда это принято; поэтому он удваивал накал неистовства, чтобы, если что, на него и свалить свою ошибку. Усердствуя таким образом, он наверняка сумел бы избавить Клеопатру от яда ужалившего ее аспида.

Послышался кисло-озабоченный голос культорга.

– Полиция нравов, – раздраженно садясь, констатировала китаяночка и начала раскатывать обратно свою тельняшку.