На состряпанной наспех эстраде появился… Пит Сундученко – тот самый Пит Сундученко, который еще на третьем курсе привел на факультетский вечер свою рок-группу «Последние флибустьеры». Потные, в какой-то рванине и кирзовых сапогах, они, надрываясь, сетовали в убийственном темпе, что из мира исчезали их коллеги мушкетеры, а также корветы и фрегаты, вкупе с дальними странами, где только и может гнездиться поэзия.

Олег уже тогда считал: если не умеешь видеть поэзию рядом, значит ты не увидел бы ее ни в корветах, ни во фрегатах, если бы жил в то время, – морщился бы только от тухлой солонины да засаленных капитанских манжет.

Баранов, полюбовавшись на флибустьеров, подписал приказ об отчислении Пита лишь на следующий день только потому, что деканат был уже заперт. Справедливости ради надо сказать, что все сроки уплаты по академическим задолженностям Сундученко тоже давно миновали.

Через полгода Олег увидел его из автобуса на Невском – в канотье и коротеньких ярко-желтых штанишках с разной длины штанинами в крупную, дециметровую клетку; штанишки держались на единственной лямке через плечо. Пит узнал Олега и непринужденно помахал ему своим канотье, вызвав в пассажирах неприязненное любопытство к персоне самого Олега. Олегу и в голову не приходило, что упоминавшийся в «Комсомолке» Петр Сундученко имеет что-то общее с их Питом. Пита никто и не воспринимал как Петра – Пит и Пит. Есть Пит Ситников, был Пит Сундученко… Был да сплыл.

Появление Пита публика встретила взрывом восторга, какого наверняка не знал ни один баскетбольный матч в этом зальчике. Пит прервал овацию слабым манием руки.

– В наших песнях не ищите ни проповедей, ни отповедей – только исповеди!

Один из богов с первого ряда спокойно, как у себя дома, заказал: «Петя, «Бомбочку»», – есть такие люди, которым мало быть похожими на козла просто чертами лица, а необходимо еще зачем-то довершать это сходство козлиной бороденкой.

Оказалось, Пит потрясающе вырос с факультетских времен, хоть аппаратура и была дрянная, как говорили все кругом. Манера «Пищи богов», кажется, заключалась в глумлении над собственным отчаянием: трагические слова переплетались с их намеренно глумливыми синонимами и пелись на блатном надрыве, с блатным акцентом, с вывертами провинциальной танцплощадки, – впрочем, сам-то Пит не вихлялся, – стоя чуть в сторонке от всех, он являл собою романтическое одиночество и неприкаянность: очень ослабленный галстук на расстегнутом вороте свободно висящей рубахи, падающие на лоб задумчивые кудри и гитара – подруга семи- или шестиструнная.

В нем и впрямь сочеталась надрывная исповедальность с неистовым ритмом и нестерпимым истерическим фальцетом. Он вопил, что водородная бомба его нянька-кормилица, что она склонялась над его колыбелью и следила за ним в песочнице, но потом она ушла в большую политику, сидит во главе стола на приемах у президентов, – и все-таки по ночам она пробирается к нему в постель и остается с ним, пока не загремят первые мусорные баки под окном, и он гладит ее по головке – по боеголовке.

Бог-козел в неописуемо попсовом комбинезоне, расстегнутом на левом плече, сползши со стула так, что сидел уже на крестце, кайфовал, блаженно улыбаясь и вибрируя начиная со ступней: из коктейля отчаяния и глумления он брал лишь вторую половину. А бомба… он, видимо, был убежден, что никогда не разделит общую участь человечества, – он раздобудет себе жизнь, как сейчас достает комбинезоны и дубленки.

Заработали светоэффекты: замигал горизонтально установленный светофор, завертелись фиолетовая мигалка с крыши милицейского лунохода и глобус, обклеенный осколками зеркала, – по потолку побежали вразлет разноцветные зайчики. Лампы дневного света под сетчатыми колпаками погасли, и в зале появилось что-то новогоднее. Сундученко лирически-истошно вопил о том, как дети в садике ходят парами, а солдаты рассчитываются на первый-второй, когда идут купаться, и первый следит, чтобы второй не утонул. Питу же хотелось лучше пойти ко дну, но в одиночестве, а не в паре. Олег уже невольно трясся в общем ритме, и пару раз по бедрам пробежали мурашки восхищения.

– Видал? – восторженно орал ему в ухо парень с замшевыми локтями, хотя в ушах и без того звенело. – Ты думаешь, ничего безобидного? – он явно испытывал жалость к недогадливости Олега.

«Неужели и я такой же идиот?» – мелькнул вопрос и тут же был унесен ритмической тряской.

В этом грохоте невозможно было расслышать даже собственные мысли, и вопли Сундученко казались невероятно глубокими, близкими и полными поэзии.

Грянули новые светоэффекты: на стене зажглись два экранчика. На одном показывали беззвучную серию «Ну, погоди!» на другом вспыхивали и гасли картинки американских реклам, на которых все настолько глянцевито и соблазнительно, что, любуясь игрой розовых и фиолетовых тонов на язве из медицинского журнала, хочется и себе завести такую же. Романтический одиночка Сундученко вопил отстраненно, равнодушный к бегущим по нему огням, напоминая Садко в подводном царстве. «Да, Пит себя нашел, выразил», – все определеннее зрело в голове у Олега, насколько он мог себя расслышать.

Откуда-то взявшийся перед эстрадой мальчишка лет пяти зачарованно взирал на это огненное великолепие, в особенности на волка, мчавшегося в тазу по эскалатору. Культорг бросился уводить мальчишку, что-то ласково вопя ему в ухо. «Из семейной зоны», – проорал он Олегу, вернувшись.

Олег с китаяночкой уже вовсю приплясывали, держась за руки, но окончательно отдаться цыганскому надрыву и пуститься в разнузданный пляс пессимизма и разочарования ему мешало то, что и козел трясся вместе с ним. Вдруг козел в экстазе схватил светофор и начал им размахивать, путаясь в проводах, как Лаокоон. Олег протиснулся к нему и вырвал светофор.

– Сядь на место! – заорал он, не слыша самого себя в грохоте динамиков, ревущих, как реактивные двигатели.

Злобно напрягшись, они с козлом впились друг в друга взглядами, оба, как индейцы, воинственно размалеванные подсветкой. Олег ждал резкого движения, чтобы врубить в челюсть, но козел шлепнулся на стул, сполз на крестец и пренебрежительно завибрировал.

Сундученко пронзительно вопил, забираясь на нестерпимые верха, что он готовился к штормам, а не к скуке штиля, носил под майкой печать избранности, собирался осчастливить собою мир, но оказался шестым в десятке, печать избранности заросла шерстью и теперь ему остается только менять джинсы на теплые кальсоны и жить самым ужасавшим когда-то образом – НЕЗАМЕТНО! В обалдении выпивки и грохота это вовсе не казалось Олегу пародией на его собственные переживания, и он трясся с полной отдачей и восторгом взаимопонимания, какого не испытывал в общении ни с одним мировым шедевром.

В подкрепление драматических слов Сундука, в бешеном мелькании за его спиной прыгал со скрипочкой, крутился и изгибался бесом юркий парнишка в алом комбинезончике, и у Олега мелькнула мысль, что шутовство, может быть, тоже высокое древнее искусство, вспомнилось, что средневековые жонглеры посвящали свои кувырканья Богородице, – можно, стало быть, совместить – Богородицу и прыжки!