– Не по-настоящему. Не в церкви. Ты не хотел венчатьсяв церкви, и ты знаешь, что это разбило сердце моей бедной мамы. Я так былавлюблена в тебя, что я разбила бы чье угодно сердце. Господи, какая же я быладура. Я и свое сердце разбила. Оно разбито, и у меня больше нет сердца. Все, вочто я верила, все, чем я дорожила, я бросила ради тебя, потому что ты был такойнеобыкновенный и так сильно любил меня, что только любовь имела значение.Любовь была важнее всего на свете, верно? Любовь – это было то, что было толькоу нас и не могло быть ни у кого другого. И ты был гений, а я была вся твояжизнь. Я была твой друг, твой маленький черный цветок. Чушь. Любовь – этопросто гнусная ложь. Любовь – это пилюли эргоаппола, потому что ты боялся иметьребенка. Любовь – это хинин, и хинин, и хинин до звона в ушах. Любовь – этогнусность абортов, на которые ты меня посылал. Любовь – это мои искромсанныевнутренности. Это катетеры вперемежку со спринцеваниями. Я знаю, что такоелюбовь. Любовь всегда висит в ванной за дверью. Она пахнет лизолем. К чертулюбовь. Любовь – это когда ты, дав мне счастье, засыпаешь с открытым ртом, а ялежу всю ночь без сна и боюсь даже молиться, потому что я знаю, что больше неимею на это права. Любовь – это гнусные фокусы, которым ты меня обучал икоторые ты, наверно, вычитал из книг. Хватит. Я теперь покончила с тобой ипокончила с любовью. С твоей мерзкой любовью. Эх ты, писатель!

– А ты просто дрянь.

– Не ругайся. Я для тебя тоже знаю подходящее название.

– Ну, хорошо.

– Нет, совсем не хорошо. Плохо, и очень плохо. Если беще ты был хорошим писателем, я, может быть, стерпела бы остальное. Но янасмотрелась на то, как ты злишься, завидуешь, меняешь свои политическиеубеждения в угоду моде, в глаза льстишь, а за глаза сплетничаешь. Я стольконасмотрелась, что с меня довольно. И, наконец, еще сегодня эта богатаяразвратная сука Брэдли. Нет, с меня довольно. Я пробовала и заботиться о тебе,и ухаживать за тобой, и стряпать для тебя, и молчать, когда тебе хочется, исмеяться, когда тебе хочется, и не сопротивляться твоим вспышкам, и делать вид,что я очень счастлива, и терпеть твои бешеные выходки, и сцены ревности, ивсякие подлые каверзы, но теперь я с этим покончила.

– Значит, теперь ты хочешь начать сначала спьяницей-профессором?

– Он настоящий человек. Он добрый и сердечный, и с нимтак покойно, и мы из одного круга, и у нас есть общие духовные интересы, какиху тебя никогда не будет. Он похож на моего отца.

– Он пьяница.

– Он пьет. Но мой отец тоже пил. И мой отец носилшерстяные носки и по вечерам вытягивал ноги в шерстяных носках на соседний стули читал газету.

А когда мы болели крупом, он ухаживал за нами. Он былкотельщиком, и руки у него были все в трещинах, и он любил драться, когдавыпивал, но умел драться и тогда, когда был трезв. Он ходил в церковь, потомучто этого хотелось матери, и справлял пасху ради нее и ради господа бога, нобольше ради нее, и он был членом профсоюза, а если он и изменял ейкогда-нибудь, она об этом ничего не знала.

– Пари держу, что он ей изменял направо и налево.

– Может быть, но если это и было, он об этомрассказывал священнику, а не ей, и если это было, то только потому, что он немог совладать с собой, и потом жалел и раскаивался. Он это делал не излюбопытства, и не из петушиного самолюбия, и не для того, чтобы рассказыватьпотом жене, какой он замечательный мужчина. Если это и было, то только потому,что мать на целое лето уезжала с ребятишками, а он гулял с товарищами,напивался пьян. Он был настоящий человек.

– Тебе бы стать писателем и написать о нем роман.

– Я была бы лучшим писателем, чем ты. И Джон Мак-Уолситоже настоящий человек. А ты нет. И не можешь быть. Дело тут не в политическихубеждениях и не в религии.

– У меня нет никакой религии.

– У меня тоже нет. А когда-то была и теперь опятьбудет. И ты уже не придешь, чтобы отнять ее у меня, как ты все у меня отнял.

– Нет.

– Нет. Ты теперь можешь спать с какой-нибудь богатойдрянью вроде Helene Брэдли. Как она, довольна тобой? Говорит она, что тынеобыкновенный?

Глядя на ее печальное, сердитое лицо, похорошевшее от слез,ее губы, набухшие, как почки после дождя, ее темные локоны, в беспорядкепадающие на лицо, Ричард Гордон понял, что ему не удержать ее.

– И ты меня больше не любишь?

– Я даже слова этого не могу слышать.

– Хорошо, – сказал он и вдруг с силой ударил ее полицу.

Она заплакала, теперь уже не от гнева, а от боли, уронивголову на стол.

– Этого не нужно было, – сказала она.

– Нет, нужно было, – сказал он. – Ты все насвете знаешь, но ты не знаешь, как мне это нужно было.

Сегодня вечером, когда отворилась дверь, она его не видела.Она видела только белый потолок с лепными купидонами, голубками и завитушками,которые вдруг рельефно выступили в свете от отворившейся двери.

Ричард Гордон повернул голову и увидел его, массивного ибородатого, в дверном проеме.

– Не отвлекайся, – сказала тогда HeleneБрэдли. – Прошу тебя, не отвлекайся. – Ее блестящие волосырассыпались по подушке.

Но Ричард Гордон повернул голову и замер, глядя на дверь.

– Не думай о нем. Ни о чем не думай, слышишь! Нельзясейчас думать ни о чем, – говорила женщина с исступленной настойчивостью.

Бородатый человек бесшумно затворил дверь. Он улыбался.

– Ну что же ты, милый? – спросила Helene Брэдли внаступившей опять темноте.

– Я должен уйти.

– Ты не можешь уйти сейчас, как ты не понимаешь!

– Этот человек…

– Да это же только Томми, – сказала Helene. –Он все это давно знает. Не думай о нем. Ну же, милый. Я жду.

– Я не могу.

– Ты должен, – сказала Helene. Он чувствовал, какона дрожит всем телом. – Господи, неужели ты ничего не понимаешь? Надо жесчитаться с женщиной.

– Мне нужно идти, – сказал Ричард Гордон. Втемноте он почувствовал удар по лицу, от которого в глазах у него блеснуливспышки. Потом еще удар. На этот раз по губам.

– Так вот что вы такое, – сказала она. – Ая-то воображала, что имею дело с мужчиной. Убирайтесь вон.

Вот что сегодня произошло. Вот чем кончился вечер у Брэдли.