И не потому, что он медленно соображал: обстановку квартиры он изучил меньше чем за час. А потому, что, единожды запомнив точное количество шагов направо и налево от одного конца столика до другого, как запомнил расположение всех неподвижных предметов — стен и порогов, он уже не мог отвлечься от усвоенной процедуры. Когда я попыталась заменить его любимого плюшевого червячка, на котором всего-то и осталась пара пучков ворса, точно таким же новым, Гомер лишь потянул носом, отшвырнул его прочь и с отвращением отошел в сторону. Он каждую ночь спал в моей постели в одной и той же точке и каждое утро просыпался со мной. Скарлетт и Вашти тоже любили взгромоздиться на мою кровать. Но позже, глубокой ночью, они удалялись, чтобы носиться по квартире друг за другом. Гомер же приучил себя спать ровно столько, сколько я, и оставаться в постели, пока я не встану.

Однако ожидание в предрассветной мгле того звука, с которым газета шлепнется на пол у входной двери, мгновенно стало его новой привычкой. Счастье, которое принесла ему возможность создавать собственную музыку, было столь велико, что вытеснило старую трехлетнюю привычку спать столько, сколько и я. Как бы я ни пыталась отучить и отлучить его от газеты и резинки, как бы ни старалась отвлечь, развлечь и как бы ни умоляла, каждое утро, ровно в пять тридцать, как штык он уже сидел у входной двери, прижавшись носом к щелке под нею. А как только газета шлепалась на пол, он немедленно начинал скрести дверь и бешено мяукать (Газета пришла! Мама, скорее! Газета пришла!), покуда я не выползала из кровати только для того, чтобы забрать ее, бросить у Гомера перед носом и снова залезть под одеяло. Наградой за этот акт милосердия с моей стороны неизменно был целый час музыки в его исполнении. Брынь! Брынь! Брынь! Брынь-брынь! Брынь-брынь! Брынь!

Это сводило меня с ума.

Наконец, ради спасения своего сна, а также рассудка — поскольку непрерывное «брынчание» на одной ноте неизбежно убивало как первое, так и второе, — я нашла выход, вспомнив, что моя бабушка сделала когда-то для меня. Я взяла пустую коробку от салфеток и натянула на нее пять резинок разной толщины, вручив Гомеру эту импровизированную гитару.

Гомер был абсолютно ошеломлен. Каждая резинка издавала неповторимый звук. Пустота картонной коробки добавляла звуку глубины и мощи. Но главное, коль скоро эта игрушка была доступна в любую минуту, я могла прятать ее на ночь, и Гомер вернулся к практике спать со мной всю ночь напролет, поскольку знал, что утром получит свой инструмент назад. Когда я читала или говорила по телефону, Гомер бесконечно, час за часом, предавался своим рапсодиям. Наш дом воистину стал напоминать учебный корпус консерватории, где в любое время дня и ночи была слышна какофония звуков: брынь, бац-бац, бу-у-ум!

Единственное, что могло помешать ему всей душой отдаваться любимому занятию, — это когда резинка рвалась. Она всегда рвалась так неожиданно, так больно била его по мордочке, что он отскакивал на целый метр, корча ужасные гримасы, и вся шерсть у него стояла дыбом. Какого… Потом он опять осторожненько подкрадывался к своей гитаре, склоняя голову то влево, то вправо, и вдруг отвешивал ей мощную оплеуху. Только тронь меня — и ты у меня получишь! И тут же отскакивал в сторону, словно пугаясь собственной смелости.

Каждый раз, вновь добившись повиновения, он оставлял свой инструмент в одиночестве и некоторое время обходил его стороной, словно обиженный. Я не могла удержаться от смеха. «Искусство требует жертв!» — говорила я ему. Но он слишком любил свою гитару из салфеточной коробки, чтобы долго сердиться. На следующий день он снова как ни в чем не бывало во всю «брынчал» на своем инструменте.

Мне бы очень хотелось, завершая эту главу, сообщить вам, что мой кот в конце концов научился исполнять какое-то узнаваемое произведение, например «О, Сюзанна!» или что-нибудь с первой стороны четвертого альбома «Лед Зеппелин».

Но если бы такое произошло, вы о Гомере, безусловно, уже знали бы.

Глава 13. Повелитель мух

[18]

Как в своей силе уверенный лев, горами вскормленный, В ветер и дождь на добычу выходит… ГОМЕР. Одиссея

Помимо соображений безопасности — моей и, конечно, Гомера, заставивших меня отказаться от квартиры на первом этаже, пусть даже с вожделенным садом, — были и другие, пусть и второстепенные, обстоятельства, осложнявшие жизнь всех без исключения обитателей Майами.

Я говорю о насекомых.

Жить в Майами означало на своем горьком опыте убедиться, что наша планета отнюдь не цитадель человечества, а царство насекомых, в нескончаемой войне с которыми люди несут поражение за поражением. В битве с ними ты заранее знаешь, что обречен вести лишь оборонительные действия, и остается лишь эту оборону укреплять — делать все возможное, чтобы отстоять свои окопы. Если бы я пошла по пути первого этажа, прислушавшись к последнему слову градостроительства, то накрывать на стол и стелить постель мне нужно было бы сразу на армию шестиногих гостей.

Мы переехали в новую квартиру весной, а теперь стояла уже середина лета — самая «насекомистая» в Южной Флориде пора. Лето в том году выдалось особенно дождливым, с тропическими грозовыми облаками и ведрами воды с регулярностью не менее одного раза в сутки. В такую погоду все живое бежит под крышу укрыться от буйства стихий, и насекомые были не исключением.

Двенадцатый этаж немало способствовал тому, чтобы держать «диких» обитателей квартиры под контролем, но были среди них и отчаянные души, которых этаж не пугал. Самыми отъявленными среди них были мухи — огромные, как ноготь на большом пальце, и назойливые до исступления.

Памятуя о Гомере, я возвела открытие и закрытие балконных дверей в своего рода культ, но, как бы быстро я ни задвигала за собой дверь, мухи оказывались проворнее. Однако если мне бесконечный поток мух грозил испортить всю радость от новой квартиры, то Гомер принял их едва ли не с распростертыми объятиями. После того как все коробки были распакованы и