– Много плачет.

– О господи. Что за напасть на наш класс! Еще и июнь не наступил, а у нас уже двое вне игры.

– Двое?

Бринкер на секунду замялся.

– Ну, еще же Финни.

– Да, – согласился Финни своим самым глубоким и самым музыкальным голосом, – еще и я.

– Финни не вне игры, – сказал я.

– Конечно, вне.

– Да, я вне игры, – подтвердил Финни.

– Было бы вне чего быть! – Я постарался, чтобы выражение моего лица соответствовало задушевности голоса. – Это же не война, а просто жульничество, сварганенное старичьем… – Произнося свою тираду, я не сводил глаз с Финни, но у меня быстро кончился заряд. Я ожидал, что он подхватит мои слова, привычно развернет историю о государственных деятелях-заговорщиках и обманутой публике, повторит свою знаменитую шутку, поддаст миру под зад. Но он сидел, упершись локтями в колени и глядя в пол. Потом он поднял свои широко расставленные глаза, улыбка вспыхнула и тут же потухла на его лице, и он тихо пробормотал:

– Конечно. Никакой войны нет.

Это было одно из немногих ироничных замечаний, какие когда-либо делал Финеас, им он положил конец всем своим затейливым выдумкам, которые поддерживали нас всю зиму. Отныне факты были восстановлены в правах, и остались в прошлом все фантазии вроде Олимпийских игр тысяча девятьсот сорок четвертого года от Рождества Христова, закрывшиеся, не успев открыться.

Мало чего осталось в Девоне такого, что не было бы поставлено на службу войне. Немногие случайные виды деятельности и нескольких людей не от мира сего, не вовлеченных в военный водоворот, планомерно опекал Бринкер. И каждый день в часовне объявляли о наборе на курсы V–12[23] подготовки офицерского состава, которые командование Военно-морских сил учредило при многих колледжах и университетах. Объявления звучали совершенно безобидно, мирно, как будто речь шла просто об учебе в обычном колледже. Курсы были повсюду очень популярны; на них поступали группы численностью с команду военно-транспортного судна – почти все, кто проходил отбор, за исключением немногих «хотевших летать» и выбиравших Военно-воздушные силы или нечто под шифром V–5. Было еще несколько человек, имевших энергичных отцов, эти ожидали зачисления в Аннаполис[24], Вест-Пойнт[25], Академию береговой охраны США или даже – эта перспектива открылась неожиданно – в Военно-морскую торговую академию. По традиции Девон был самой штатской из школ, и в отношениях между преподавательским составом и учениками, с одной стороны, и затянутыми в ремни и портупеи офицерами-вербовщиками, регулярно появлявшимися в кампусе, с другой, наблюдалась некоторая враждебность. В нас не было тайного снобизма, и в них мы его не замечали. Просто мы ощущали естественное глубинное различие между ними и нами, различие, которое и мы, и они с неуклюжим упорством старались преодолеть. Как будто Афины и Спарта вознамерились заключить не просто перемирие, а союз – хотя мы были не столь цивилизованы, как афиняне, а они – не так храбры, как спартанцы.

Да и мы храбростью не блистали. Никто не рвался в бой; похоже, ни у кого не было желания записаться в пехоту, и только несколько человек поговаривали о военно-морской службе. Все тщательно оберегали свои планы и держали их при себе. Война обещала быть долгой. У Квакенбуша, как я слышал, было два направления: в военную академию и запасное – в стоматологическую школу, на случай необходимости отступления.

Я сам не предпринимал никаких действий, не чувствовал себя свободным действовать и не понимал почему. У Бринкера в его стремительной трансформации от абсолютных ценностей к относительным возникал один план за другим, причем каждый последующий уводил его дальше от полей сражений, чем предыдущий. А я не делал ничего.

Однажды, после того как утром в часовне морской офицер привлек внимание многих учеников выступлением, посвященным службе в морских конвоях, Бринкер на выходе, в вестибюле, положил руку мне на затылок и подтолкнул меня в комнату, предназначенную для занятий на фортепьяно. Комната была оборудована звукоизоляцией, а арочную дверь он за собой плотно закрыл.

– Ты ведь откладываешь поступление в армию по одной-единственной причине, – с ходу заявил он. – Сам знаешь по какой, правда?

– Нет, не знаю.

– Ну, так я знаю. И скажу тебе. Из-за Финни. Ты его жалеешь.

– Жалею?!

– Да, жалеешь. И если ты не изменишь своего к нему отношения, он начнет сам себя жалеть. Заметил, что кроме меня никто никогда не упоминает о его ноге? Если так будет продолжаться, он со дня на день впадет в слезливую сентиментальность. Чего ради все так церемонятся? Он калека, это факт. И ему нужно с этим смириться, но он никогда этого не сделает, если мы не начнем вести себя с ним естественно, даже подшучивать иногда над его увечьем.

– Ты несешь такую чушь, что я не могу даже… не хочу слушать тебя. Бред какой-то.

– Тем не менее, я намерен впредь поступать именно так.

– Нет. Ты этого не сделаешь.

– Черта с два. И твое разрешение мне не требуется.

– Я его сосед по комнате и лучший друг…

– И ты был там, когда это случилось. Я знаю. Но мне на это плевать. И не забывай, – он сурово посмотрел на меня, – ты сам в этом заинтересован. Я имею в виду, что тебе самому было бы лучше, если бы все, что касается несчастного случая с Финни, выяснилось и было забыто.

Я почувствовал, что мое лицо исказила такая же гримаса, какая появлялась на лице Финни, когда его что-то особенно раздражало.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Не знаю. – Он пожал плечами и хмыкнул. – И никто не знает. – Потом многозначительное выражение исчезло с его лица, и он добавил: – Если только не ты сам. – Его губы сжались в прямую линию, лицо утратило всякое выражение, и больше он не сказал ничего.

Я понятия не имел, что может сказать или сделать Бринкер. Прежде он всегда говорил и делал все, что приходило ему в голову, потому что не сомневался: он во всем прав. В мире дискуссионного клуба «Золотое руно» и Комитета по делам детей из малообеспеченных семей это никаких проблем не создавало. Но теперь меня пугала его непреклонная прямолинейность.