А ИПТАП имел одну первоочередную задачу – охотиться затанками. То есть лупить прямой наводкой – в то время как танк изо всех силстарался, чтобы не пушка его подбила, а получилось совсем наоборот…

Короче, если называть вещи своими именами, иптаповцы былисмертниками. Их, конечно, отличали. У них был на рукаве такой красивый черныйромб с перекрещенными пушечками, им платили деньги за каждый подбитый танк –официально, по правилам – и были свои нормы снабжения…

Но по сути-то своей они были чем-то вроде гладиаторовдревнеримских. Кормят на убой, знатные дамы с ними спят, народишко чествует вовсю глотку – но задача-то перед ними стоит одна, и немудреная: рано или поздноотдать концы на арене. Выпустят против тебя однажды не такого же головореза, альва или буйвола – и поди его подбей…

А ведь есть еще такая смертоубийственная вещь, как ведениеартиллерийской разведки. То есть – выявление артиллерийских позиций врага,других целей для свой артиллерии. И, самое опасное – корректировка огня.

Человек забирается куда-нибудь на верхотуру, непременно наверхотуру, как же иначе? И по телефону корректирует огонь своей артиллерии.А на верхотуре он, легко догадаться, открыт всем видам огня. Любой опытныйкомандир очень быстро соображает, что на участке его наступления работаеткорректировщик, отдает команду отыскать и подавить. И, будьте уверены, этукоманду выполняют с особым тщанием и охотой…

Так вот, капитан, про которого эта история, как раз икомандовал артиллерийской разведкой ИПТАПа. Фамилию называть ни к чему,совершенно, назовем его с глубоким смыслом… ага, Удальцовым. От слова «удаль».Получится очень многозначительный псевдоним, прекрасно передающий положениедел.

Он был удалой, лихой, и, мало того, страшно везучий. С сорокпервого воевал в противотанковой артиллерии, за это время получил целую кучунаград – вся грудь, как кольчуга – и, мало того, его ни разу не только неранило, но даже не царапнуло. Из самых невероятных, безнадежных ситуацийвыходил, как та птичка феникс. Позиция разбита, все перепахано, по всемупрошлому опыту и физическим законам не должно там остаться ничего живого – авот Удальцов уцелел. Не в кустах отсиживаясь, ничего подобного – там сплошь ирядом попросту нет таких кустов, нет такого места, где можно безопасноотсидеться. Нет уж, без дураков он воевал. Но был ужасно везучий. Его дажекое-кто втихомолку величал заговоренным. И не каждый, кто это повторял, говорилтак в шутку. Знаете, на войне всяческие суеверия, приметы и прочая антинаучнаямистика расцветают пышным цветом. Смотришь на исконно неверующего человека – аон себе нательный крестик из консервной банки ладит. И так далее, тут столькоможно порассказать…

Ну, и шептались: мол, заговоренный, слово такое знает,талисман имеет… Его, вы знаете, отчего-то не любили. То есть… нельзяформулировать так «не любили». Нужно… Я даже не смогу сразу и подыскать нужноеслово…

Понимаете ли, он был мужик не замкнутый, не дешевый,наоборот, веселый, компанейский, без той излишней, чуточку театральнойнавязчивости, что у других бывает… всегда поможет, всегда приободрит, умел житьс людьми, нормально отношения строить… Казалось бы, к нему просто обязаныотноситься с симпатией. А вот поди ж ты… С ним как-то… не сближались.Совершенно не было того, что можно обобщенно назвать «фронтовой дружбой». Вотон, свой, храбрый, заслуженный, открытый всем и каждому – а вокруг него вечнословно бы некое пустое пространство… вроде нейтральной полосы на границе. Вот исо всеми он – и словно сам по себе, не то чтобы его сторонятся, нет, но он – особенный.И отношение к нему такое… особенное.

Примерно так, если вы понимаете, что я имею в виду… Так онотогда выглядело. Между прочим, его по совокупности заслуг давно бы следовалопредставить к Герою, но командование, полное у меня впечатление, из-за тогосамого особого к нему отношения как-то не спешило. Рука, как бы это выразиться,не поднималась писать представление, хотя, повторяю, по совокупности заслугопределенно следовало бы…

Он, по-моему, это отношение прекрасно чувствовал. Не давалпонять, что чувствует, но по его поведению иногда становилось ясно, чтопросекает он это дело, что доходят до него и нюансы, и общая картина…

И вот вся эта история однажды меж нами случилась… Дело былозимой сорок четвертого, в самом конце года. Мы тогда стояли в одном небольшомгородишке, ждали приказа выдвигаться.

Мне тогда было очень плохо. Нет, не в смысле здоровья. Мне поплохелодушой, если можно так выразиться. Иные это называли – поплыл…

Удалось мне однажды вырваться в Москву, сопровождая одногогенерала. И получилось у меня целых два дня полноценного отдыха дома, с женой идочкой. Верно говорили некоторые, что лучше бы таких отпусков не было вовсе…

Дочке было четыре годика. Жена изнервничалась. Жилось им…ну, сами понимаете, как. Война. Тяжело. Командирский аттестат проблем нерешает…

И вот, вернувшись на позиции, я и поплыл. Что под этимследует понимать… Как бы внятно…

Начинается с мыслей о смерти. Вообще-то на войне умеешь этимысли подавить, притерпеться, но иногда накатывает и уже не отпускает.И нет ни сна, ни покоя, начинаешь этой тоской, этой болью переполняться. Очем бы ни подумал, мысли быстро сворачивают на одно: вот убьют, к чертовойматери, и не увидишь ты больше своих, и останутся они без тебяодни-одинешеньки… Как ни борешься, а растравляешь себя, все это превращается внавязчивую идею, чуть ли не в манию.

И вот это – самое скверное, по-моему, что может с военным человекомслучиться на войне. Это и называлось – поплыл. Потому что депрессияуглубляется, начинаешь осторожничать, думать не о том, как выполнить задачу, ао том, как бы уцелеть, не полезть лишний раз на рожон, увернуться от костлявой,проскользнуть как-нибудь эдак под ее косой, выжить… Это, в свою очередь, неможет не влиять на поведение…

А это скверно. Даже не тем, что окружающие видят, что стобой творится. Становишься другим, не прежним. Если все это зайдет достаточнодалеко, можешь однажды совершить в горячем желании уцелеть что-нибудьнепоправимое: подвести других, сорвать задачу, струсить, смалодушничать, скурвиться,одним словом. Может кто-то погибнуть из-за тебя, из-за того, что ты одержимэтой своей навязчивой идеей – а то и сам погибнешь очень скоро. Давноподмечено: когда человек падает духом, плывет, его по каким-то необъяснимымзаконам природы как раз и долбанет смерть раньше, чем остальных, выберет. Такойчеловек становится как бы отмеченным.

Я эти вещи наблюдал не единожды – касательно других. И воттеперь самого приперло. Прекрасно ведь понимал, что со мной творится, но непредставлял, как мне из этого пикового положения вырваться. Несло меня куда-то,как щепку течением, и я уже вплотную подходил к той черте, за которой кончаетсяплохо…

И вот тут Удальцов стал оказывать мне особое внимание,определенно. Отношения у нас с ним были обычные, ровные – но с некоторых пор,ручаться можно, стал он вокруг меня виться. Как немецкая «рама» над позициями.Разговорчики заводил, пытался быть задушевным. А со мной было скверно…