Лицо у него было скучное, обыкновенное донельзя, ничем непримечательное. Бывают люди, которых с первых же минут знакомства так и тянетокрестить «бесцветными». Они иногда потом могут оказаться и умными, и хитрыми,но большей частью первое впечатление и есть самое верное. Вот таким он ивыглядел – сереньким. Все черты лица какие-то мелконькие – рот маленький, какговорила моя бабка, в куриную гузочку, губы узкие, нос невыразительный, глазанеопределенного цвета. Желчное какое-то выражение на лице, словно он давненькомается язвой или, того похуже, геморроем. Совершенно не военное лицо. Война,конечно, не спрашивает и не отбирает по внешности, и форму вынуждены надеватьсамые разные люди, но это тот случай, когда его бухгалтерская физиономия нуникак не гармонировала с формой. Хотя никак нельзя сказать, будто она сидела нанем, как на корове седло. Наоборот, все пригнано, все по размеру, ладненько.Просто лицо никак с военной формой не сочетается, хоть тресни. Ему бы где-нибудьв ЖЭКе бумажки перебирать или на счетах щелкать…

Совершенно невоенный, бесцветный такой человечек, унылый,как промокашка. Но он у меня до сих пор перед глазами, в память впечатался…

Удальцов как-то сразу стушевался, отошел в уголочек, а там ивовсе вышел. Мне показалось, он этого типчика боялся. Даже ростом словно быниже стал, сутулился. Совершенно на себя не похож.

Коптилка светилась тускло, в углу топилась «буржуйка» – ужепочти прогорела. Майор встал мне навстречу, воскликнул этак воодушевленно:

– Ну вот и прекрасно, что пришли, рад вас видеть…

И мне он показался фальшивым насквозь. Оживился он, дажесуетился чуточку, старался показать, что он мне действительно рад, всерьез – ноникак у него не получалось лицом отразить чувства. Оно у него было словно быниточками на затылке зашито наглухо, так что не получалось нормальнойчеловеческой мимики. Видел я похожее у обгоревшего танкиста, которого подштопалихорошие медики: кожа вроде бы нормальная, ни следа ожогов, но лицо совершеннонеподвижное, как у статуи. Очень походил он на того танкиста.

– Садитесь, – говорит. – Вы правильно сделали, чтопришли. Человеку в первую очередь нужно жить, а все остальное приложится. Самоеглавное для человека – жизнь…

Я сел, положил шапку на стол. В голове был совершеннейшийсумбур, я уже немного опамятовался, и стало казаться, что это какой-то дурнойрозыгрыш. А он продолжает, обходительно, вкрадчиво:

– Я вашей беде могу помочь достаточно легко. Вот толькосначала нужно обговорить некоторые неизбежные детали. Понимаете, мы с вамивзрослые люди, нужно же соображать, что бесплатно на этом свете ничего недается…

И тут меня, в моем раздрызганном состоянии чувств, как токомударило. В голову, когда услышал о какой-то плате, полезла совершеннейшая чушь:а вдруг это просто-напросто…

Он смеется одними губами, так, будто читает мои мысли. Такжебезжизненно смеется, не отражая это мимикой:

– Вот придумаете тоже! Ну при чем тут вражеские шпионы? Выже взрослый человек, офицер, вторую войну топчете… Слышали вы когда-нибудь ошпионах, способных заговорить человека от насильственной смерти?

Я, точно, подумал в смятении: не шпион ли, часом? Плату емуподавай… Интересно, чем же платить офицеру с передка? А он продолжает:

– Клянусь вам чем угодно, со шпионами, как и с немцами, неимею ничего общего. Я свой. Для него свой, – кивнул он в ту сторону, кудана цыпочках ушел Удальцов. – А теперь и для вас тоже, если договоримся. Таплата, про которую я говорю, со шпионажем ничего общего не имеет. Снимитешинельку, вам, по-моему, жарко. Разговор у нас долгий…

Меня, в самом деле, бросило в жар, хотя буржуйка почтипрогорела, а на дворе стояла натуральная зима. Снял я шинель, повесить вроде бынекуда, положил ее на колени. Все равно было жарко, душно, как в бане, я дажеверхние пуговицы гимнастерки расстегнул…

И тут меня как кольнет что-то в ямку у ключицы… Остроечто-то. Боль нешуточная…

Полез я туда машинально рукой и вытащил крестик на цепочке.Нет, я тогда был неверующий да и теперь… не сказать, чтобы сознательно примкнувшийк этому идеологическому течению. Жена, понимаете… Нет, и она была не особенноверующей. Просто… Да, наверное, тот случай, когда хуже не будет, рассуждалаона. И определенно надоумил кто-то. Тогда для религии были сделаны определенныепослабления, открылись новые церкви… Вот она и ходила за меня свечку ставить,плохо представляя, как это вообще делается. Ну, надоумили ее какие-то старухииз тамошнего актива, крестик всучили… Она мне и надела. Я с ней спорить нестал – и не стал потом снимать. Так оно, знаете… Веришь не веришь, а –спокойнее. Я же рассказывал, как из консервных банок солдатики вырезали.А мой был – настоящий, не знаю уж, были у них свои мастерские, или имкто-то помогал, но крестик был настоящий, штампованный из металла, с цепочкой…

Я его вытащил машинально, он и повис на гимнастерке. Крестикменя и кольнул – встал горизонтально меж шеей и воротом, как распорка,оцарапал… Качество исполнения было плохое, вот уж точно – военного времени, наметалле остались заусенцы…

И тут моего майора ка-ак перекосит!

Я и слова не подберу. Понимаете, у него физиономия вдруг поехала,будто пластилин на огне. Стянулась на одну сторону, так что ухо оказалось чутьли на месте носа, потом уши словно бы к подбородку съехали… Жутко былосмотреть. И все это на моих глазах происходило с человеческим лицом. Мяло его,корежило… Будто голова стала резиновой, и ее изнутри распяливают пальцами итак, и эдак… У человека так не бывает. Невозможно.

Я так и охнул:

– Господи боже ты мой!

Так и произнес. Почему? Спросите что-нибудь полегче.По-моему, иные вроде бы давным-давно сгинувшие из обращения словечки в нас,оказывается, засели глубже, чем можно было думать. Ну, там: «Бог ты мой!»,«Боже упаси». Совсем не обязательно нужно быть верующим, я так думаю…

Тут его стало бить и корежить всего. Вскочил из-за стола,дергается, как током его бьет, уже весь как резиновая кукла, изнутриуправляемая пальцами совершенно хаотично… Жуть – не приведи господи… Тьфу ты!Ну вот, видите? «Не приведи господи». Совершенно машинально, для красоты стиля…

В общем, зрелище было жуткое. Он корежился, дергался,временами превращался из человека непонятно во что – не дай бог во сне увидеть– потом опять как бы пытался собраться. Помню, как он визжал благим матом:

– Ты кого мне привел?

Вот именно, это был визг, да такой пронзительный, что уши непросто закладывало – сверлило. Огонек коптилки плясал, казалось, у него не однатень, а с полдюжины, все стены были в дергавшихся тенях, и по углам словно быглаза зажглись, парами, живые такие огоньки, осмысленные…

И тут я вскочил, рванул оттуда, как-то сообразив подхватитьшинель и шапку, не разбирая дороги, налетел в сенях на что-то твердое, оноразвалилось, ногу ушиб, плечо, лоб, но боли не почувствовал, вывалился из дома,выскочил в ворота и припустил по улице что было мочи, и все время мне казалось,что в уши кто-то свистит и хохочет совершенно нелюдским образом. На улице сталочуточку легче, словно опамятовался. Но останавливаться и не подумал – лупилпрямо к дому. И, знаете, все также посвистывал ветерок и мела поземка – носнег, вот честное слово, так и плясал вокруг меня, складывался в какие-то почтиявственные фигуры, чуть ли не плотные, и они за руки хватали, а я сквозь них проламывался…