«Скорее бы…»

На рассвете выл фабричный гудок, сын и Андрей наскоро пиличай, закусывали и уходили, оставляя матери десяток поручений. И целый день онакружилась, как белка в колесе, варила обед, варила лиловый студень дляпрокламаций и клей для них, приходили какие-то люди, совали записки дляпередачи Павлу и исчезали, заражая ее своим возбуждением.

Листки, призывавшие рабочих праздновать Первое мая, почтикаждую ночь наклеивали на заборах, они являлись даже на дверях полицейскогоуправления, их каждый день находили на фабрике. По утрам полиция, ругаясь,ходила по слободе, срывая и соскабливая лиловые бумажки с заборов, а в обед ониснова летали на улице, подкатываясь под ноги прохожих. Из города прислалисыщиков, они, стоя на углах, щупали глазами рабочих, весело и оживленнопроходивших с фабрики на обед и обратно. Всем нравилось видеть бессилиеполиции, и даже пожилые рабочие, усмехаясь, говорили друг другу:

- Что делают, а?

Всюду собирались кучки людей, горячо обсуждая волнующийпризыв. Жизнь вскипала, она в эту весну для всех была интереснее, всем неслачто-то новое, одним - еще причину раздражаться, злобно ругая крамольников,другим - смутную тревогу и надежду, а третьим - их было меньшинство - оструюрадость сознания, что это они являются силой, которая будит всех.

Павел и Андрей почти не спали по ночам, являлись домой ужеперед гудком оба усталые, охрипшие, бледные. Мать знала, что они устраиваютсобрания в лесу, на болоте, ей было известно, что вокруг слободы по ночамрыскают разъезды конной полиции, ползают сыщики, хватая и обыскивая отдельныхрабочих, разгоняя группы и порою арестуя того или другого. Понимая, что и сынас Андреем тоже могут арестовать каждую ночь, она почти желала этого - это былобы лучше для них, казалось ей.

Дело об убийстве табельщика странно заглохло. Два дняместная полиция спрашивала людей по этому поводу и, допросив человек десять,утратила интерес к убийству.

Марья Корсунова в разговоре с матерью сказала ей, отражая всвоих словах мнение полиции, с которою она жила дружно, как со всеми людьми:

- Разве тут найдешь виноватого? В то утро, может, сточеловек Исая видели и девяносто, коли не больше, могли ему плюху дать. За семьлет он всем насолил…

Хохол заметно изменился. У него осунулось лицо и отяжелеливеки, опустившись на выпуклые глаза, полузакрывая их. Тонкая морщина легла налице его от ноздрей к углам губ. Он стал меньше говорить о вещах и делахобычных, но все чаще вспыхивал и, впадая в хмельной и опьянявший всех восторг,говорил о будущем - о прекрасном, светлом празднике торжества свободы и разума.

Когда дело о смерти Исая заглохло, он сказал, брезгливо впечально усмехаясь:

- Не только народ, но и те люди, которыми они, как собаками,травят нас, - не дороги им. Не Иуду верного своего жалеют, а - серебреники…

- Будет об этом, Андрей! - твердо сказал Павел. Мать тиходобавила:

- Толкнули гнилушку - рассыпалась!

- Справедливо, но - не утешает! - угрюмо отозвался хохол.

Он часто говорил эти слова, и в его устах они принималикакой-то особый, всеобнимающий смысл, горький и едкий…

…И вот пришел этот день - Первое мая.

Гудок заревел, как всегда, требовательно и властно. Мать, неуснувшая ночью ни на минуту, вскочила с постели, сунула огня в самовар,приготовленный с вечера, хотела, как всегда, постучать в дверь к сыну и Андрею,но, подумав, махнула рукой и села под окно, приложив руку к лицу так, точно унее болели зубы.

По небу, бледно-голубому, быстро плыла белая и розовая стаялегких облаков, точно большие птицы летели, испуганные гулким ревом пара. Матьсмотрела на облака и прислушивалась к себе. Голова у нее была тяжелая, и глаза,воспаленные бессонной ночью, сухи. Странное спокойствие было в груди, сердцебилось ровно, и думалось о простых вещах…

«Рано я самовар поставила, выкипит! Пускай они подольшепоспят сегодня. Замучились оба…»

В окно, весело играя, заглядывал юный солнечный луч, она подставилаему руку, и когда он, светлый, лег на кожу ее руки, другой рукой она тихопогладила его, улыбаясь задумчиво и ласково. Потом встала, сняла трубу ссамовара, стараясь не шуметь, умылась и начала молиться, истово крестясь ибезмолвно двигая губами. Лицо у нее светлело, а правая бровь то медленноподнималась кверху, то вдруг опускалась…

Второй гудок закричал тише, не так уверенно, с дрожью взвуке, густом и влажном. Матери показалось, что сегодня он кричит дольше, чемвсегда.

В комнате раздался гулкий и ясный голос хохла:

- Павел! Слышишь!

Кто-то из них шлепнул босыми ногами о пол, кто-то сладкозевнул…

- Самовар готов! - крикнула мать.

- Встаем! - ответил Павел весело.

- Восходит солнце! - говорил хохол. - И облака бегут. Этолишнее сегодня - облака…

И вышел в кухню, растрепанный, измятый сном, но веселый.

- Доброе утро, ненько! Как спали? Мать подошла к нему и тихосказала:

- Уж ты, Андрюша, рядом с ним иди!

- А конечно же! - прошептал хохол. - Пока мы вместе - мывсюду пойдем рядом, - так и знайте!

- Вы что там шепчетесь? - спросил Павел.

- Мы ничего, Паша!

- Она говорит мне - чище умывайся! Девицы будут смотреть! -ответил хохол, выходя в сени мыться.

- «Вставай, поднимайся, рабочий народ!» - тихо запел Павел.

День становился все более ясным, облака уходили, гонимыеветром. Мать собирала посуду для чая и, покачивая головой, думала о том, каквсе странно: шутят они оба, улыбаются в это утро, а в полдень ждет их - ктознает - что? И ей самой почему-то спокойно, почти радостно.

Чай пили долго, стараясь сократить ожидание. Павел, каквсегда, медленно и тщательно размешивал ложкой сахар в стакане, аккуратнопосыпал соль на кусок хлеба - горбушку, любимую им. Хохол двигал под столомногами, - он никогда не мог сразу поставить свои ноги удобно, - и, глядя, какна потолке и стене бегает отраженный влагой солнечный луч, рассказывал:

- Когда был я мальчишкой лет десяти, то захотелось мнепоймать солнце стаканом. Вот взял я стакан, подкрался и - хлоп по стене! Рукуразрезал себе, побили меня за это. А как побили, я вышел на двор, увидал солнцев луже и давай топтать его ногами. Обрызгался весь грязью - меня еще побили…Что мне делать? Так я давай кричать солнцу: «А мне не больно рыжий черт, небольно!» И все язык ему показывал. Это - утешало.

- Почему оно тебе рыжим казалось? - спросил Павел! смеясь.

- А напротив нас кузнец был, краснорожий такой и с рыжейбородой. Веселый, добрый мужик. Так солнце, по-моему, на него было похоже…