– Погодите, что-то я не пойму… Чародеи чем-то превосходят колдунов?

Он опять озирается на ворона.

– Чародеи состоят из волшебства. Их пронизывает волшебная сила, они могут делать с ней все что угодно. Им не нужны никакие волшебные предметы, никакие снадобья.

– А колдуны, выходит – обычные люди?

– Совершенно верно.

– Как же завершилась эта война?

Элифас отодвигает веником кучу стекла и с сосредоточенным видом продолжает:

– Плохо, как все войны. Чародеи полностью исчезли. Выжившие затаились. Новыми хозяевами стали колдуны.

Новые хозяева! Как это название подходит Эликсу и Гразиэлю! Эти напыщенные, своевольные рабовладельцы зловредны и опасны, их боятся даже братья догроны.

– Неужели все колдуны такие, как Эликс и Гразиэль?

– Нет, бывают и добрые колдуны. Но они превратили свое искусство в товар, стали продавать свое могущество тем, кто больше заплатит, то есть сильным мира сего.

– Только что вы говорили, что школы волшебства были общедоступными.

– Да – для тех, кто мог оплатить обучение.

– Это все меняет…

Мне грустно. Какая ужасная судьба! Непонятно, как выжил в этой войне Жоло. А что случилось с моими родителями? Что происходило со мной?

– Элифас?

– Что, милое дитя?

– Чародей – это аномалия или наследственное качество?

– Хотите знать, в каждой ли семье рождается по чародею?

Я утвердительно киваю.

– Насколько я знаю, это семейная особенность.

– Если так, то…

Ведь если Жоло мой брат, то я тоже чародейка! Где здесь логика? Зачем мне было в таком случае встречаться с колдуном? И почему я не стала бесцветной, как положено чародеям? Бессмыслица какая-то!

Мне не терпится вернуть свои воспоминания.

– Посторонитесь-ка! – велю я Элифасу.

– Что вы затеяли?.. – спрашивает он, но под моим суровым взглядом не смеет продолжить.

Нельзя больше терять времени. Я отбираю у него веник и разом смахиваю на пол целую полку колб.

КЛОТЕР… ОРЕЛИ… КАТРИН… ГВЕН… МОХАМЕД… ТИМОТИ… ЖОРЖ… ГЮСТАВ… МАРИЯ… ЭВЕЛИН… ЛЕА… АННА… ЖОССЛИН… ЭЛЕН… ДЖУЗЕППЕ… ГИЙОМ… МАЭВА… АНТУАН… ЖАМЕЛЬ…

Колбы гроздьями сыплются на пол вокруг моего табурета и разлетаются снопами осколков. Достается моим босым ногам, но тут уж ничего не поделаешь. Ради возвращения памяти можно и пострадать.

РАБАБ… ОГЮСТ… РИАД… ДЕНИС… АДРИА… ТОМ… ЛЮКА… РОБИН… ИВИ… АЛИЭТТ… РАЙЕН… РАФАЭЛЬ… ЭЛИЗА… ЖОЭЛЬ… ДОМИНИК… ХАДЖАЖ… ЖАК… МИРИАМ… КОРРАН… РОЗЕМОНД… БЕРТА… АХИЛЛ… ТАНКРЕД… ВАЛЕНТИН… ФЛОРАН… НИЛЬС… МАРТИН… ЖАН… ТАХАР…

КАМИЙ…

Я уже смахнула с полок три четверти колб, как вдруг меня охватило оцепенение, я пошатнулась. Дело кончилось бы падением головой в кучу осколков, если бы меня не подхватила белая тень.

Прихожу в себя на полу, по другую сторону от стола. Надо мной стоит Жоло. Он бос, все ноги в порезах, в вонзившихся в кожу осколках стекла, в струйках крови – она светлая, розовая. К нам подходит Элифас. У него ошеломленный вид, как будто он стал свидетелем волшебства.

– Жоло, ты весь изранился… – успеваю я пробормотать.

И тут ко мне возвращается память. Такое впечатление, что все разом встало на свои места. Я вспомнила папу. Вспомнила маму. Вспомнила дом, вернее, несколько домов, потому что мы постоянно переезжали с места на место. Вспомнила любимую игрушку по имени Жижи – плюшевого жирафа. Вспомнила первый день в колледже и невыносимо тяжелый ранец за спиной. Вспомнила, как свалилась с велосипеда и так рассекла о камень бровь, что пришлось накладывать швы. Вспомнила сразу все города, куда мы переезжали. Вспомнила, как однажды потерялась в супермаркете и как охранник, принявший меня за мальчика, звал по громкоговорителю мою маму. Вспомнила даже вечер накануне бегства.

Но никакого Жоло я не помню.

В моем прошлом он не оставил следа.

Ни одного.

Жоло не существует.

– Лгун! – зло бросаю я. – Жалкий врунишка!

Жоло роняет голову на грудь, густые, как оперение, волосы закрывают его белое лицо. Я встаю и отхожу, не отводя от него взгляд. Он не двигается. Его можно принять за восковую фигуру. Руки безвольно висят как сломанные крылья.

– Как ты мог так поступить? – я не успокоюсь. – Ты мне не родня, я тебя не помню. Вообще не помню!

Длительное молчание. Теперь статуям уподобились мы оба. Время остановилось, губы Жоло не шевелятся. Что он теперь скажет? Неужели ничего? Как бы он опять не обернулся вороном, чтобы избежать объяснений… Но этого не происходит. Наконец, он поднимает голову и печально смотрит на меня.

– Я тебе не соврал. Ни чуточки. Я действительно твой брат Жоло.

– Как зовут наших родителей? – Мой вопрос резок, как удар кнута.

– Ты имеешь в виду удочерившую тебя пару? Кажется, Жак и Катрин. Только они тебе не родные.

Я немею от изумления. Что еще за история? Мои родители на самом деле мне не родители?

Боясь не устоять на задрожавших ногах, опускаюсь на низкую скамеечку рядом с ванной. Потом бреду мимо Элифаса, немого свидетеля нашей стычки, падаю на диван, поджимаю к подбородку колени и обнимаю их руками. Я разглядываю того, кто называет себя моим братом, не зная, кому могу теперь довериться. Пока что Жоло меня не обманывал, зачем ему начинать врать? Я совершенно растеряна. Чувствую себя хуже, чем в тот день, когда у меня отшибло память. Этот чужак утверждает, что я приемная!

Элифас озадаченно покашливает.

– Я, пожалуй, пойду… Лучше я вас оставлю. Приду потом.

Он торопится на лестницу, окинув нас изумленным взглядом. Я одновременно рада и смущена тем, что теперь мы одни. Жоло не поднимает глаз, оставаясь в позе раненой птицы. Молчание становится почти осязаемым, густым и липким, как карамель.

– Фрида, – доносится до меня его голос.

– Что?

– Фрида. Вот твое настоящее имя. Камий – выдумка, так же как Жак и Катрин.

– Ничего не понимаю…

Жоло набирается наконец храбрости и подходит. Он похож на мальчишку, попавшего во взрослую компанию. Куда подевался всемогущий уверенный в себе чародей?

– Хочешь, чтобы я все рассказал?

– Пожалуйста!

Он садится рядом, стараясь не касаться меня и даже не смотреть в мою сторону. Уткнулся взглядом в свои изрезанные осколками ноги. Наклонившись, он принимается молча вытаскивать стекла одно за другим. Не похоже, чтобы ему было больно. От этого смотреть на его порезы не становится менее страшно, да еще эта розовая кровь… Когда все осколки извлечены, Жоло тяжело вздыхает. Я жду, что теперь он заговорит, – но напрасно. Глазам не верю: его раны зарубцовываются в считаные секунды. Второй, третий вдох – и от них не остается следа. Только после четвертого вдоха начинается неторопливый рассказ.