Народ там собрался горячий и, уж извини, малость чокнутый, вроде тебя. Могут побить или похуже что-нибудь сделать, если ты их идеалы крушить начнёшь.

– Я только одному человеку покажу, честно, – стала просить Неля. – Я газетой размахивать не собираюсь. Но мне надо ему показать, пусть сам оценивает, а без доказательств он мне не поверит.

Татьяна отметила про себя «одного человека». Неужели, наконец, Нелька нашла свою судьбу на баррикадах? Ради этого можно пожертвовать мятой газетой! Понятно, что вряд ли её удастся вернуть. Но надо сначала показать мужу, а то ведь тоже не поверит.

– Ладно, дам, но только завтра. Сегодня ничего не рассказывай своим революционерам, – сжалилась Татьяна.

Неля грустно покачала головой. Теперь она не была уверена, что это счастье борьбы продлится долго. Судя по рисунку в газете, ГКЧП скоро арестуют, и бороться будет не с кем. Будучи человеком очень эмоциональным и неуравновешенным, она уже почти поверила в то, что всё предрешено.

– Чаю попью, умоюсь в туалете и пойду на площадь. А там видно будет. И молоток ваш драгоценный принесу, – и Нелька поплелась в туалет умываться.

День подошёл к концу, пора было расходиться по домам. На этот раз никто не спешил улизнуть пораньше, всем казалось, что на работе находиться как-то надёжнее и безопаснее, чем дома. Завтра опять неизвестно чего ждать.

К тому же начальство, которое вчера до конца рабочего дня так и не вышло из своей крепости-приёмной, сегодня на работе вообще отсутствовало весь день. Дверь в приёмную была распахнута настежь, секретарши тоже не было.

– Кто помнит, как Ленин учил власть захватывать? – вдруг оживился Василий. – Первым делом – телефон, телеграф, почта, – как когда-то в школе на уроке истории заученно ответила Валя.

– Лёшка, пошли в приёмную, захватим телефон и факс, печать найдём – и вперёд! Возьмём управление институтом в свои руки! Я флаг сделаю, по коридорам пройдём с песнями! – предложил уже подвыпивший Васька.

– Какой флаг ты сделаешь? Красный? – возразил Алексей. – ГКЧП объявили преступниками, это у них красный. А у ельцинистов какой? Белый? С белым вроде сдаваться идут. Чёрный у анархистов, жёлтый у монархистов, зелёный у исламистов. Куда ни кинь, всюду клин. А милиция сейчас за кого? Не понравится им цвет флага, и пристрелят. Запросто. Будешь жертвой революции, даже не будешь знать, за что пострадал.

– Короче, пошли по домам, пока нас не понесло на подвиги какие-нибудь, – предложила Татьяна.

– Васька, только в свою берлогу не ходи, напьёшься и сотворишь что-нибудь непотребное, – стала уговаривать буйного Василия Нина. – Ты вспомни, что у тебя семья, дочка маленькая, ей отец дома трезвый сейчас нужен, ведь в стране творится непонятно что.

Разошлись в тревоге и в неизвестности.

Татьяна отнесла газету с комиксом домой, и они с мужем начали обсуждать эту странную информацию. Тринадцатилетний сын тёрся рядом, в разговоре не участвовал, но явно любопытствовал. Родители старались пощадить психику ребёнка, не комментировать всё это очень уж эмоционально.

Мальчишка, конечно, всё прекрасно понял. Послушал – послушал, и вдруг сказал:

– А я ещё в прошлом году на эту тему стих написал. Вот:

Перестройка, перестройка,

То ли стирка, то ли мойка.

Промывают нам глаза

Видеть то, что нам нельзя.

Родители помолчали, не зная, как на это выступление правильнее отреагировать. В семье не принято было вслух критиковать власть и подвергать сомнению её действия. Родители Татьяны и Андрея пережили сталинскую эпоху и до сих пор страшно боялись повторения этого ужаса.

Дед Татьяны, отец её мамы, считался зажиточным крестьянином: построил хороший дом, в хозяйстве был большой огород, а также корова Машка и коза Милька, поившие молоком четверых маленьких дочек.

Такое «благосостояние», требовавшее от семьи ежедневного тяжёлого крестьянского труда, не давало покоя некоторым односельчанам. Да к тому же бабушка ещё и цветы в палисаднике сажала, и клубнику выращивала. Семена и журналы она выписывала по почте, что уж совсем не укладывалось в понимание местных «жертв царского режима», распивавших целыми днями самогонку в своих полусгнивших избах.

И вот в двадцать седьмом году в селе свершился акт установления социальной справедливости: дед был арестован по доносу «бедного» односельчанина-пьяницы. Семью выгнали из дома, бабушка с детьми укрылась у родных.

В опустевший дом вселился «совет деревенской бедноты», им даже поставили телефон для связи с сельскими властями. Правда, телефон этот через день исчез, как и многие вещи, оставленные бывшими хозяевами. Видимо, всё это выгодно обменяли на рынке в Вологде на спиртное, о чём свидетельствовали непрекращающиеся пьянки и гулянки «сельских пролетариев».

Впоследствии деда расстреляли.

Его жена – бабушка Татьяны – с младшей четырёхлетней дочкой на руках бежала из деревни, бросив всё после того, как родственники сообщили ей, что завтра и её заберут, а дочку отправят в детдом.

Мама Татьяны помнила, как они ночью сидели на берегу реки, на камушке, и ждали парохода. Бабушка с ребёнком добралась до Ленинграда, где уже к тому времени как-то устроились её старшие дочери, мамины сёстры. Больше в родное село никто из них никогда уже не вернулся.

Много страданий пережила и семья Андрея, но все родственники даже через несколько десятилетий после разоблачения сталинского режима и вроде как наступления других времён, боялись об этом говорить. Вдруг всё вернётся?

С большим трудом Татьяне удалось вытянуть из тёти Андрея скупой рассказ о работе на лесозаготовках в Карелии, откуда она бежала перед самой войной. Молодая девушка потеряла в лагере глаз: поранила и занесла инфекцию, а медицинской помощи ей оказать не смогли.

Она несколько дней шла северными лесами и болотами, питалась сухарями, которые смогла заготовить в лагере за зиму. Когда каким-то чудом добралась до Ленинграда, то первое, что она сделала – купила себе искусственный глаз и вставила в пустую глазницу.

По её словам, в аптеках тогда можно было купить этот товар. Продавец даже подобрал ей нужный цвет, да так удачно, что впоследствии никто даже не догадывался, что это протез.

Потом тётя Лида долго служила домработницей в разных семьях, документов у неё никаких не было. И только когда вышла замуж, смогла как-то легализоваться в Ленинграде.

Поэтому родители всегда нервничали, когда их дети, выросшие в либеральном брежневском застое, даже просто рассказывали политические анекдоты, не говоря уже о более серьёзных вещах.

Приходилось беречь психику пожилых людей и «диссиден-ствовать» или в их отсутствии или шёпотом. Думали, что Стас ничего не слышит и не интересуется такими вещами, а он, оказывается, уже вырос.

– В общем, даже подросток понимает, что