дома — убегала рано, чтобы успеть постоять с газетами перед школой, шаталась по дворам в поисках кошек, у Дитера и Лизель мучила фортепиано, а после снова бродила по улицам.

— С кем ты дружишь? С кем гуляешь? — тоном полицейского спрашивал он, когда она уходила на улицы.

— С девочками, — отвечала Мария.

Как-то она робко спросила, не хочет ли он погулять с ними.

— Чтобы сифилис отхватить? Совсем я, что ли?

— А что это такое? — полюбопытствовала она.

— Получишь — узнаешь.

— А тебе что? — с внезапным вызовом выкрикнула она.

— А, так знаешь? — в бешенстве выпалил он. — Так что в дурочку играешь?

Она не знала, а только обижалась, чувствуя что-то мерзкое, липкое за его словами.

— Ты со своими мальчишками гуляешь. Меня с собой не зовешь. А мне что?.. Мне хочется поболтать. Что в этом плохого?

— Они балуются. Тебе-то что в этой компании делать? Мне-то что, я не дурак, чтобы с ними, а ты же дура.

— Сам такой, сам дурак!

— Твои девчонки, научат они тебя — знаешь чему?

— Нет. Они милые и добрые. Не то что ты. Ты только и умеешь, что рявкать.

Желая отругать ее, теперь он промолчал. Ее искреннее возмущение успокоило его, он думал, что она опытнее, смелее его. Притворяясь знающим, он боялся, что болячки передаются через прикосновение, оттого в последнее время старался не дотрагиваться до Марии. Насмотревшись за компанию взрослых фильмов в кинотеатре на углу, он из благоразумия решил, что лучше начать ее образование, пока это не сделал посторонний, но его что-то останавливало — быть может, жалость или невольное уважение к ее неопытности.

— А сколько тебе лет, обезьяна? — спросил он ее однажды, специально обзывая, чтобы скрыть странность своего вопроса.

— Через три месяца будет четырнадцать.

— А, ясно. Похоже, гадкий утенок так и не станет этим… как он?..

— Сам ты урод! — как бы всерьез выкрикнула она и, оттолкнув, побежала от него.

— Уродина! Нищенка! — крикнул он ей вдогонку.

Но прежнее отношение к ней уже было невозможно — и он это понимал.

Раз он обозвал ее за то, в чем был виноват сам — за намокшие газеты, — и думал, что она стерпит, как прежде. Но оскорбленная уже как женщина, Мария вдруг бросилась на него и успела поцарапать ему шею и дать две пощечины. Затем он отбросил ее, и Мария ударилась о стену. Он не знал, что делать. Мария была очень зла. Минутой ранее он не знал, что она, покорная и наивная, способна на такую самоубийственную ярость.

— Ну, чего смотришь? — воскликнул он. — Работать надо! Не убилась хоть?

— А сам что не бьешь? — со злостью выпалила она. — Трус! Давай! Слышишь, как я тебя называю?

— Ой, какие мы смелые стали! — сказал он и поднял газеты с земли. — Взрослой себя чувствуешь? Только нежная очень уж для взрослой!

— Ты, кроме как оскорблять, ничего не умеешь. — Она плелась за ним и вытиралась рукавом. — Что, разве твоя мама тебя научила?

— Твоя тетка. Ругается, как пролетарий.

— А я тебя буду бить, если будешь ругаться так!

— Ой, как страшно! А я тебе когти насильно остригу! Как без них будешь драться, недобитая кошка?..

Недолго они шли молча.

— Во мне вообще ничего красивого нет? — с обидой спросила она.

— Ну… нет. Красивая — это, понимаешь, как в эротическом фильме. Ну, понимаешь?

— Без всего, что ли?

— Да почему — без всего? Чтобы приятно было смотреть. А у тебя на что смотреть? Руки, может быть.

— Что — руки?

— Руки, говорю, красивые. А ну дай!

Без спросу он взял ее руки, приблизил к себе, оттянул назад рукава, чтобы рассмотреть тонкие и светлые кисти с голубоватым пересечением вен.

— Да что с тобой? — спросила Мария.

— Ну да, красивые, как я сказал, — отпуская ее, сказал он.

Сухое волнение казалось неприятным теперь, неуместным и стыдным; и неприятно было осознание, что он — почти мужчина, а она — почти женщина, хоть и нелепая в мешковатой одежде и некрасивая.

— Ты бы легла со мной в постель? — слетело у него с языка до того, как он успел подумать.

— Что? Нет, конечно, — искренне возмутилась она. — Вот еще!

— Почему? Я что, урод?

— Да.

Мария пошла скорее, чтобы он отстал от нее.

— Ты правда так считаешь?

— Что? — раздраженно спросила она.

— Ты считаешь, что я урод?

— Да! Самый настоящий! Самый уродливый парень на свете!

— Понятно.

На смущенный тон его она оглянулась. Иностранные глаза были неправдоподобны в новом обещании — ласки.

— Обижаешься? — тихо спросила Мария. — Не обижайся. Я так… Но ты сам виноват! Сам же меня обзываешь!

— А ты сказала, что я…

— Ой, какие мы нежные! — передразнила она.

Надеясь, что он продолжит, она пошла лицом к нему, а спиной — к улице. Он же, завороженный игрой нежности на ее лице, ничего не мог сказать. Не дождавшись, чего ей хотелось, Мария сменила выражение на унылое и протянула:

— Я буду работать на Л. Отдавай мои газеты. Иди на Н., а со мной не надо. Вот и оставайся.

И, радуясь его смущению, она забрала свои две стопки и перешла на другую сторону улицы.

Политикой отчасти интересовалась Мария, он же притворялся равнодушным: она читала о чужом, о стране, из которой мечтала уехать, а он слышал о своем, о доме, о близких, ныне живых или умерших.

— Ты знаешь, какой сейчас курс доллара? — спрашивала она наступившей осенью.

— Можешь ты от меня отстать? — кричал он в ответ на нее.

Она замолкала, а он злился: что-то мерзкое в нем заставляло его думать, что она радуется, спрашивая о плохих новостях.

— Я все вижу, — зло, чтобы напугать ее, говорил он. — Ты нас ненавидишь. С тобой тут плохо обращаются? А должны нянчиться, так же? А то — ненависть! Пожалейте ее! А сама-то ты умеешь жалеть других?

Она молчала, но уже не испуганно, а с неким скрытым вызовом. С ненавистью к ней, сдерживаясь, чтобы не влепить пощечину, он отбирал у нее газету, хотел рвать — но не мог. Руки дрожали.

— Ну, тебе-то что? — словно захлебываясь, говорил он Марии. — Ты же все хочешь уехать! Давай, поезжай в свое пряничное государство!

Как-то, не стерпев, Мария сказала:

— Любишь ты чужую кровь пить. Меня нищей называешь, а на себя не смотришь. Сам нищий, похуже меня, оттого у тебя такая злоба в глазах. Не умеешь ты быть нищим.

Сказано это было так, словно она насмехалась, но глаза ее были серьезны, а губы — спокойны.

Чтобы показаться ей лучше, он