рассказывал громко, что хочет сбежать в район Р. и пойти к партизанам — героям всех старших мальчишек.

— Ты не умеешь стрелять, — легко возразила Мария.

— Я?.. Вот и умею! Умею, умею!

— Мой папа был лучшим стрелком в нашем городе, — улыбаясь, говорила Мария.

— А еще он таскался по женщинам, — насмешливо сказал Дитер.

— Это тебя не касается! Ясно?..

— Какие мы нежные!.. Я потренируюсь — и стану лучшим стрелком, вот увидишь! А еще я дослужусь до генерала и пересплю с сотней женщин.

Она пробурчала себе что-то под нос.

— Что? — спросил он, думая, что произвел на нее впечатление.

— Заранее тебя поздравляю, — громче сказала она, не скрывая, что ей очень смешно.

Что-то шаблонное, неестественное было в их разговорах: они говорили чужими словами — фильмов и музыки, школы и улицы.

— Сбежать к партизанам — и то что-то, — говорил он с наигранной смелостью. — Чем сидеть тут — уйти воевать с оккупантами. Никакая это не «мирная» оккупация. Что они забыли на нашей земле?

— Тебя просто убьют, — отвечала Мария. — Ничего ты там не докажешь. Когда ваши начнут опять платить по репарациям, те сами уйдут.

За оккупацией Р. и партизанством обесценились деньги: по рукам они шли, пачкая дешевой краской — ею, поверх старых цифр, проставлялись миллионы и биллионы.

В войну сохранив часть семейных реликвий, теперь Лизель решила продать их по объявлению. Оставалось у них немного: золотой гарнитур с фианитами и серьги с рубинами, брошь с аметистом и золотой тонкий браслет; коллекционные книжные собрания, четыре картины раннего импрессионизма и пианино «Бехштейн». Человек, согласившийся выкупить разом, пришел раньше времени и расхаживал по комнатам, размышляя, как в них живут.

— Все-таки пять долларов за пианино? — с сожалением ответила Лизель. — Но вы… это же «Бехштейн»! Эксклюзивное пианино с необычным сочным звучанием! Мы покупали его за сотню, не меньше, если считать по нынешнему курсу.

За украшения она надеялась получить не менее пятнадцати долларов, но согласилась на семь; в итоге же вышло всего тридцать долларов. Засаленные заграничные бумажки она убрала в книгу, а ее спрятала в дальнем углу, полагая, что там ее не заметят (в последнее время она очень боялась воров).

— Ты отдала все за тридцать долларов? — позже спросил ее Дитер.

— Ты говоришь мне, как ребенку, — обиженно потупившись, сказала она.

— Потому что ты ведешь себя глупо… Знаешь ты, сколько это — тридцать долларов? Да мы на эти деньги дважды сможем поесть! Господи, как ты глупа! Ты отдала все золото, и пианино, и наши картины… Совсем ты мозги пропила!

Как пьяная (но трезвая в эту минуту), она с унижением заплакала.

— Ты меня не разжалобишь! — выкрикнул он с облегчением. — Вой, сколько хочешь! Но если ты хочешь, чтобы с тобой считались, веди себя по-человечески, ясно?

— Да что же я сделала? Я не виновата! Сколько дали — взяла! Что мне, в ногах у него нужно валяться, чтобы дал, сколько ты хочешь?

— Без этих жалостливых… вот без этого! Что ты спектакль устраиваешь? Хочешь, чтобы мы голодали?

Испугавшись себя, он замолчал.

— Их нельзя оставлять у нас, — решила она вдруг и заметалась, забыв, куда спрятала деньги. — Нужно положить их в банк. Тут, у нас, небезопасно…

— В банк нести нельзя, — перебил ее он. — Их могут конфисковать, это валюта. Не слышала, что кто-то из правительства хочет отобрать все доллары — в счет казны? Нет, деньги ты отдашь мне. Я сам позабочусь. Ты их можешь потерять. Ты и сейчас забыла, куда их положила!

Этого она не хотела не из страха, что он деньги присвоит или бесполезно потратит. Ей и легче было бы, спусти он деньги на развлечения — ее пугало его внешнее безразличие к обычным человеческим радостям. Но он оставался серьезным, как взрослый, и не показывал, что у него на уме. Нехотя она согласилась, а он, пока она искала, стоял над ней, холодный и мрачный; и деньги взял сухо, без удовольствия, а больше с омерзением к мокрым от руки ее мелким бумажкам.

Посторонние знали, что смотрит он на мать, как на существо никчемное, будто он был старше и обязан был указывать ей, как вести себя, чтобы не позориться. Из желания властвовать над ней он захватил ее зарплату: вначале Лизель его просила отнести домой ее деньги, что упаковывали в большие мешки, а позже он заявил, что сам знает, как распоряжаться ими и покупать по лучшим ценам — и мать, из страха перед ним, с тем согласилась. Затем ей приходилось просить у него на свои нужды. Догадываясь, что она хочет купить, в первый раз Дитер спросил:

— Тебе, наверное, на то, чтобы выпить, нужно?

Она успокоила его.

— Хм… и сколько же тебе нужно?

— А сколько можно?…

Отсчитывая деньги, он говорил:

— Это все, больше не могу. Мне нужно многое купить. Денег ни на что не хватает, а у тебя такие… потребности.

Она молча взяла деньги, боясь его глаз и мысленно повторяя, что более ничего у него не попросит (как ошибочно).

Принесенные с ее работы мешки он ставил в своей комнате, что запиралась им на ключ. Оттого Лизель стала красть из них в день получки и на рабочем месте. Две небольшие кражи он не заметил, но в третий раз обратил внимание, что мешки как-то слишком уж легки, и указал на это — в присутствии ее коллег.

— И нечего меня обманывать! — в злобе кричал он на нее. — Я что, утаиваю деньги? Я все приношу, за любую мелочь отчитываюсь, все записываю за собой — можешь посмотреть! А ты — воровать, из семьи утаскивать? Я все… а ты?..

Стыдясь, боясь новых скандалов, она начала тайно от него делать долги, не заботясь, как их позже пересчитают. Это не помогало — сын все равно допытывался, кричал в гостиной, взывал к ее благоразумию и этим доводил ее до слез.

— Сколько можно реветь? — в бешенстве от бессилия спросил он однажды. — Ревешь и ревешь! Достало! Все ревут!

— На себя посмотри, — ответила Лизель. — Как ты со мной разговариваешь? Все на работе удивляются, что сын меня тиранит. Мне больно на тебя смотреть.

— А мне разве не больно? Я, получается, доволен всем?.. Мне что, не стыдно, что моя мать спивается? Что моя мать — алкоголичка?.. Я тебя просил не пить? Просил?

— А тебе не стыдно меня упрекать?

— Мне? Нет, не стыдно! Я себя веду прилично. Станешь спорить?.. Это ты меня упрекнуть хочешь? Только я не пью, почти не курю, не шляюсь где-то и деньгами