не разбрасываюсь.

— Я тебя звала как-то выпить, а ты отказался. Выпил бы, мне что, нравится так?

— О, давай, утаскивай меня в свое болото! Хороша мать, которая сыну за компанию рюмку выставляет. Да мне жить еще, знаешь? Сопьюсь с тобой — что будет? Хорошая жизнь? Я, может, хочу с девчонками гулять, но я же не ною тебе, что не получается у меня, денег на них жалко. Я-то могу потерпеть, а ты что, не можешь? Потребности у нее!..

Что-то о себе он преувеличивал, чтобы она уважала его (все же она была его матерью), а что-то, напротив, преуменьшал. Он боялся, что ей пожалуется одноклассница, которую он завел как-то в подъезд, не купив ей прежде заварного крема; что придет другая девочка, из школьного туалета, и тоже начнет жаловаться на его жадность — это бы уронило его в глазах матери.

Рассказал он об этом одной Марии — чтобы с ней поторговаться. Они, как обычно, стояли в утренней очереди, и он тихо, чтобы взрослые не услышали, спрашивал:

— Хочешь яблоко?..

Она отмалчивалась.

— Может, ты апельсин хочешь?

Промокшая, болезненная, она кашляла с мокротой в горле.

— Хочешь таблетки от кашля? — в шутку спросил он.

— Не хочу…

— Ну, ты хоть не ноешь, — сказал он. — Не выношу женщин, которые ноют! Это отвратительно!

— Тетя Жаннетт вечно жалуется, — дуя на замерзшие пальцы, ответила Мария. — Что она растит чужих детей, что денег не хватает, что меня нет дома часто, что я мало зарабатываю, не учусь, и что я неблагодарная. Мне ее жалко.

— Ну и дура!

Мария приложила руки к ярким, почти алым щекам.

— Тетя говорит, — начала опять она, — что через год мы уедем. Если пропадут снова продукты. Как ты считаешь?..

— Да я тебе про то, дура? Давай договоримся!

— Отстань, пожалуйста.

— Ну какие у тебя радости в жизни, а?

— Кто тебя научил так разговаривать? — раздраженно спросила она. — У кого ты позаимствовал свои фразочки? Это глупо! Сам разве не слышишь?

— Сама такая! — воскликнул он и покраснел.

— Пожалуйста! Продолжай сыпать чужими фразами! Интересно, есть в тебе что-то свое, настоящее? Идиот!

И, чтобы не соприкасаться с ним, она ушла в конец очереди.

На оставшийся после покупки картошки миллион он купил маленький шершавый мандарин и, встав на тротуаре, стал дожидаться Марию. Он и не думал брать его, но заметил, как мандарин блестит на солнце, как насыщенно красива его оранжевая кожица, — и купил, хотя было очень жалко денег.

— Вот, смотри! — с вызовом сказал он, когда Мария вышла из магазина. Трофей его был великолепен.

— Ну и что?

— Я тебе купил. Только отдай мне кожуру, хорошо?

— Я одна домой пойду, — ответила она.

— Ты глухая, что ли? Я тебе от души купил.

— Ну, конечно, — с еще большей обидой ответила Мария. — Ври дальше! А я пошла.

— Что-то ты самостоятельной стала. Тебе, наверное, уже чулки покупают и белье? Мандарин — уже не то?

— Раньше ты и то лучше был! — выпалила она. — Мерзко от тебя! Противно!.. Не ходи за мной!

Но он прошелся за ней, позади, до ее дома, думая, что она это все не всерьез.

Летом он с одноклассниками обворовывал магазины. Нынче это называли продовольственными бунтами и не наказывали за них — часто воров прикрывали полицейские. Они били витрины и вытаскивали все, что могли унести. Хозяева были напуганы и не сопротивлялись.

Домой он приходил с картошкой и морковью, иногда ему доставались пикша или говяжьи кости, хлеб из бумаги, овсянка или саго. Сбросив принесенное в кухне, он ложился в гостиной и долго лежал на диване, укрывшись отцовской шинелью.

— Умоляю, не маячь тут! — кричал он на мать, если та заходила к нему.

Потом приходила Мария — ее приглашали поесть — и докладывала, что завтрак готов.

— Да сейчас я, сейчас! Оставьте меня хоть на минуту в покое!

В эти минуты он как-то особенно ее ненавидел — за то, что смотрела она на него с жалостью; за то, как однажды поправила шинель на нем, не спросив разрешения.

— А можно без нежностей? — не стерпев, сорвался он на нее.

— Что молчишь? — спросил он опять. — Что, ласки вдруг захотелось? Понежничать хочется? Лезет она!

— Вот же идиот! — сказала она.

К августу опустели рынки и магазины. Ставни булочных, бакалейных и зеленных более не открывались каждое утро. Мария заявила, что нужно вернуться к вылазкам за город, и он с ней согласился. В их городе, и то с рук, можно было купить лишь траву для супов и очистки для выпечки хлеба, и воровать такое было бы унижением.

— Мы что, будем красть у крестьян? — выслушав его план, ужаснулась Мария.

— А ты что, хочешь сдохнуть с голоду?

— Мы можем покупать, — настаивала Мария. — Обменять, скажем, на шинель, на пальто или сапоги, если хочешь.

— Что? Зима на носу, а ты предлагаешь отдать им пальто?.. Деньги они не берут. Что они стоят, твои деньги?..

Доехав на велосипедах до знакомой деревни, они остановились на ночь в ближайшем лесу, а после полуночи забрались в дом на окраине, тот, что с коровой и курами.

— Это же не наше, — повторяла Мария в тревоге. — Дитер, слушай, нельзя же нам воровать!

— Это еще почему?

— А если нас поймают? Знаешь, как прилетит?

— Не поймают. Я заберусь в кухню. Я смогу вскрыть замок. У них колбасы, и молоко, и сыр… они не умрут, если мы немного стащим!

Дрожа от страха, она шла за ним в темноте, ловила его рукав, случайно натыкалась на его локоть и больно сжимала.

— Можешь ты не виснуть на мне? — шипел на нее он. — И так пользы от тебя никакой!

Вскрыв аккуратно замок, он провел ее в кухню и сложил в ее сумку два кусочка козьего сыра, масло в пергаментной бумаге, немного картофеля и начатую черствую ржаную буханку.

— Посмей мне поднять шум! — за руку выводя ее обратно во двор, прошептал он.

По темноте они не хотели трогаться с места и остановились за деревьями; от холода и страха, что за ними явятся с жаждой мести, не могли уснуть, боялись и одиночества в шуршащей, ухающей тьме.

— Лишь бы велосипеды не угнали! — повторял Дитер и уходил их проверять. За велосипеды и убить теперь было не жалко.

Раз в несколько дней они наведывались в дома, что казались не богатыми, но благополучными. Часто их пугали хозяева, заслышавшие шум, а бывало, и собаки гоняли, и если случалось, что они не могли поживиться на чьей-то кухне, они отправлялись на местные поля и